Эдриен подошёл к нему:
– Успокойтесь! Вот тут-то вы и заблуждаетесь. Она одна видела вас в самое тяжелое время. Поэтому ей и будет тяжелей, чем другим.
Ферз закрыл лицо руками.
Посерев от волнения, Эдриен смотрел на него, но, когда Ферз снова открыл лицо, не смог вынести его взгляда и отвёл глаза в сторону.
– И люди ещё рассуждают об одиночестве! – выкрикнул Ферз. – Сойдите разок с ума, Черрел. Тогда вы поймёте, что значит быть одиноким до конца ваших дней.
Эдриен положил руку ему на плечо:
– Послушайте, друг мой. В моей норе есть свободная комната. Переезжайте туда, поживите со мной, пока все не наладится.
Тень внезапного подозрения набежала на лицо Ферза, взгляд стал испытующим и подозрительным, потом признательность смягчила его, но он тут же посуровел, затем опять смягчился.
– Вы всегда были порядочным человеком, Черрел. Благодарю вас – не могу. Я остаюсь здесь. Даже у зверя есть берлога. Моя – тут.
Эдриен вздохнул.
– Хорошо. Подождём её. Вы видели детей?
– Нет. Они помнят меня?
– Не думаю.
– Знают они, что я жив?
– Да. Они знают, что вы больны.
– Не…? – Ферз прикоснулся рукой ко лбу.
– Нет. Поднимемся к ним?
Ферз покачал головой, и в эту минуту Эдриен через окно заметил подходившую к дому Диану. Он спокойно направился к двери. Что делать, что сказать? Он уже взялся за ручку, когда Ферз, оттолкнув его, выскочил в холл. Диана открыла дверь своим ключом. Эдриен увидел, как смертельно побледнело её лицо под полями шляпки. Она прислонилась к стене.
– Всё в порядке, Диана, – сказал он и поспешно распахнул двери столовой.
Диана отделилась от стены и прошла в комнату мимо мужчин. Ферз последовал за ней.
– Если вам потребуется мой совет, я буду в холле, – произнёс Эдриен и закрыл дверь…
Муж и жена дышали так, словно прошли не три ярда, а пробежали сто.
– Диана! – воскликнул Ферз. – Диана!
Казалось, она утратила дар речи. Он возвысил голос:
– Со мной всё в порядке. Ты не веришь?
Она по-прежнему молча наклонила голову.
– Что же ты молчишь? Или для меня даже слов не найдётся?
– Это… это от потрясения.
– Я вернулся здоровым. Вот уже три месяца, как я здоров.
– Я так рада, так рада!
– Боже мой! Ты все так же хороша!
Неожиданно он схватил её, крепко прижал к себе и стал жадно целовать.
Когда он отпустил её, Диана, задыхаясь, упала на с гул и взглянула на мужа с таким ужасом, что он закрыл лицо руками.
– Роналд… я не могу… не могу, как раньше… Не могу… Не могу…
Он опустился перед ней на колени:
– Я не хотел сделать тебе больно. Прости!
Затем, словно истощив всю силу чувства, оба встали и отошли друг от друга.
– Давай обсудим все спокойно, – предложил Ферз.
– Давай.
– Должен я уйти?
– Дом – твой. Поступай, как лучше для тебя.
У Ферза вырвалось что-то похожее на смех.
– Для меня было бы лучше, если бы и ты и все остальные относились ко мне так, как будто со мной ничего не случилось.
Диана молчала. Она молчала так долго, что у него снова вырвался тот же звук.
– Не надо! – попросила она. – Я попытаюсь. Но я должна… должна иметь отдельную комнату.
Ферз поклонился. Внезапно взгляд его мотнулся к ней.
– Ты любишь Черрела?
– Нет.
– Другого?
– Нет.
– Значит, боишься?
– Да.
– Понимаю. Это естественно. Что ж! Кто обижен богом, тот не выбирает. Что дадут, то и ладно. Не телеграфируешь ли в лечебницу, чтобы прислали мои вещи? Это избавит от шума, который они могут поднять. Я ведь ушёл не попрощавшись. К тому же я, наверное, им что-нибудь должен.
– Разумеется, телеграфирую. Я всё устрою.
– Нельзя ли теперь отпустить Черрела?
– Я ему скажу.
– Позволь мне.
– Нет, Роналд, я сама.
И Диана решительно прошла мимо него.
Эдриен стоял, прислонившись к стене напротив двери. Он посмотрел на Диану и попытался улыбнуться, – он уже угадал, чем всё кончилось.
– Он останется здесь, но будет жить в отдельной комнате. Благодарю вас за все, мой дорогой. Не созвонитесь ли вместо меня с лечебницей? Я буду держать вас в курсе. А сейчас поведу Роналда к детям. До свидания.
Эдриен поцеловал ей руку и вышел.
Хьюберт Черрел стоял на Пэл-Мэл перед клубом отца, старинным учреждением, членом которого он сам пока ещё не состоял. Он нервничал, так как питал к отцу уважение – несколько старомодное чувство в дни, когда в отце видят просто старшего брата и, упоминая о нём, употребляют выражение "мой старик". Поэтому Хьюберт не без волнения вошёл в этот дом, где люди упрямее, чем кто-либо на земле, держатся за высокомерные предрассудки своего поколения. Однако облик тех, кто находился в комнате, куда провели Хьюберта, ничем не выдавал ни высокомерия, ни предрассудков. Низенький подвижный человечек с бледным лицом и усами щёточкой, покусывая ручку, сочинял письмо редакции «Тайме» о положении в Ираке; маленький скромного вида бригадный генерал с лысым лбом и седыми усами беседовал с высоким скромного вида генерал-лейтенантом о флоре острова Кипра; квадратный мужчина с квадратными скулами и львиным взглядом сидел у окна так тихо, словно только что схоронил тётку или размышлял, не попробовать ли ему будущим летом переплыть Ла-Манш. Сам сэр Конуэй читал "Уайтейкеровский альманах".
– Хэлло, Хьюберт! Здесь слишком тесно. Спустимся в холл.
Хьюберт сразу же почувствовал, что не только он сам хочет поговорить с отцом, но и отец хочет что-то ему сказать. Они уселись в углу.
– Что привело тебя сюда?
– Я собираюсь жениться, сэр.
– Жениться?
– Да. На Джин Тесбери.
– О!
– Мы решили получить особое разрешение и не поднимать шума.
Генерал покачал головой:
– Она – славная девушка, и я рад, что ты её любишь, но у тебя сложное положение, Хьюберт. Я тут кое-что слышал.
Хьюберт только сейчас заметил, какое измученное лицо у отца.
– Все это из-за того типа, которого ты пристрелил. Боливийцы требуют выдать тебя как убийцу.
– Что?
– Чудовищно, конечно. Не думаю, чтобы они настаивали, поскольку нападающей стороной был он – по счастью, у тебя на руке остался шрам. Но похоже, что боливийские газеты подняли дьявольский шум. Все эти полукровки так держатся друг за друга!
– Сегодня же увижусь с Халлорсеном.
– Полагаю, что власти не станут торопиться.
Отец и сын молча сидели в холле, глядя друг на друга с одним и тем же выражением лица. Где-то в тайниках их души зрел смутный страх перед угрожающим поворотом событий, но ни тот, ни другой не позволяли ему принять определённые формы. От этого их горе становилось лишь острее. Генерала оно угнетало ещё больше, чем Хьюберта. Мысль, что его единственного сына могут потащить на край света по обвинению в убийстве, казалась ему дикой, как ночной кошмар.
– Мы не имеем права сдаваться, Хьюберт, – сказал он наконец. – Если в нашей стране ещё есть здравый смысл, мы остановим дело. Я пытался вспомнить, кто может свести нас с нужными людьми. Я-то сам беспомощен в таких передрягах, но, вероятно, найдутся такие, кто знаком со всеми и точно знает, кого и как можно обработать. Думаю, что нам лучше всего обратиться к Лоренсу Монту. Он уж, во всяком случае, знает Саксендена, а может быть, и кое-кого из министерства иностранных дел. Мне рассказал обо всём Топшем, но он бессилен помочь. Пройдёмся пешком? Это полезно.
Глубоко растроганный тем, что отец воспринял его беду, как свою собственную, Хьюберт пожал генералу руку, и они вышли. На Пикадилли генерал, сделав над собой явное усилие, заговорил:
– Мне не очень нравятся все эти перемены.
– Но, сэр, если не считать Девоншир-хаус, я не вижу здесь ничего нового.
– Да. Но вот что странно: дух Пикадилли долговечнее самой улицы: её атмосфера незыблема. Здесь давно уже не увидишь цилиндра, а разницы вроде никакой и нет. Гуляя по Пикадилли после войны, я испытывал те же чувства, что и в день, когда ещё юнцом вернулся из Индии: вот наконец я и дома. С другими бывало точно так же.
– Да, тоска по родине – странное чувство. Я испытал его в Месопотамии и в Боливии. Стоило закрыть глаза – и оно приходило, сразу.
– Национальная особенность англичан, – начал сэр Конуэй и оборвал фразу, словно удивляясь, как это ему так быстро удалось сказать всё, что он хотел.
– Оно бывает даже у американцев, – заметил Хьюберт, когда они свернули на Хаф-Мун-стрит. – Халлорсен говорил мне, что нет хуже, чем – как он выразился – "быть не в фокусе влияния своей нации".
– Да, влияние они имеют, – вставил генерал.
– Без сомнения, сэр, но чем оно определяется? Быть может, темпом их жизни?
– Что даёт им этот темп? В общем – все и в частности – ничего. Нет, по-моему, всё дело в их деньгах.
– А я вот замечал, хотя люди обычно по ошибке думают иначе, что деньги сами по себе мало волнуют американцев. Но они любят быстро их наживать и охотней согласятся вовсе лишиться их, чем наживать медленно.
