Юзек не слушал того, что она говорила. Он все сильней сжимал ее руку и, чувствуя, как пульсирует ее кровь, все твердил одно и то же:
— Не уезжай, не уезжай!
Эльжуня рассердилась. Браслетка врезалась ей в тело.
Она попыталась вырвать руку, но ей это не удалось.
— Что с тобой? — крикнула она. — Пусти! Мне больно!
Она откинулась назад, изогнув белую шею.
Не отпуская ее руки, Юзек склонился над ней. Сказал сквозь зубы с дрожью в голосе:
— А мне, думаешь, не больно, что ты совсем не смотришь на меня?
И поцеловал ее прямо в губы, коротко, сильно. Эльжуня закрыла глаза. Юзек оторвался от нее, отошел к двери, потом вернулся. Она сидела все так же, откинувшись назад, неподвижная, с закрытыми глазами.
— Не запирай на ночь дверь, — шепнул он ей на ухо, — я приду к тебе.
С тех пор как Одессу заняли большевики, наверху у Тарло обычно собиралось множество народу, но бывало и совсем безлюдно. Неволин и Володя были по горло заняты. Неволин работал в каком-то учреждении, Володя — вначале в городском Совете, а потом в Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией. Для Ариадны наступил новый этап: она носила папаху, ходила на митинги и собрания, где произносила речи и декламировала революционные стихи. В моду входил Маяковский, и, как прежде она напевно читала стихи Блока, слегка растягивая ударные слоги, так сейчас бросала в толпу отрывистый стих Маяковского. Януш, несколько раз слышавший выступления Ариадны, предпочитал, чтобы она читала Блока.
Теперь Януш большую часть времени проводил у Тарло, а у Шиллеров появлялся только к ночи. Но на Вокзальной ему редко случалось застать всех вместе. В особенности редко видел он Ариадну, и уже почти никогда не бывали они наедине. Она приходила перед самым комендантским часом — либо возбужденная, с горящими щеками, и рассказывала о последнем собрании, либо угрюмо-спокойная — тогда она не произносила ни слова. Володя приносил с собой в неразлучном портфеле груды бумаг, с озабоченным лицом просматривал их, сидя за столом в первой комнате, а во второй Ариадна негромко разговаривала с Неволиным и Янушем. Она стала какой-то недоверчивой, держала себя так, словно Януш ее предал.
Валерек ходил теперь по улицам Одессы в каком-то невзрачном штатском одеянии, стараясь быть незаметным. Несмотря на все свои революционные убеждения, Володя добыл ему фальшивые документы и фиктивную должность в порту, в одном из доков. Спыхалы нигде не было видно, вероятно, он совсем не выходил из дому. Неволин просиживал у Тарло до позднего вечера — он теперь жил где-то в другом месте, но имел ночной пропуск.
Януш до такой степени был поглощен мыслями об Ариадне, о ее поведении, что ни до чего больше ему не было дела. Однажды пришла Мария, она просила его поговорить с Володей, чтобы тот заступился за княгиню Мушку, арестованную вместе со старшим сыном. Януша очень удивила эта просьба.
— Какое тебе дело до этого? — спросил он. — Лучше скажи, что случилось со Спыхалой? Что-то давно его не видно.
— Не знаю, — неохотно ответила княгиня.
По вечерам, а иногда и ночью Януш возвращался от Тарло без пропуска, но ему везло — патруль встречался редко. Если он и натыкался на патруль, то с обезоруживающей прямотой говорил, что пропуска у него нет, и его отпускали с миром. Януш и сам не мог бы объяснить, что чувствовал он в те ночи, возвращаясь по обезлюдевшим, слабо освещенным улицам Одессы. Казалось, для него существует только одно: Ариадна. Но когда он шел мимо темных домов и лица его касался дующий со стороны порта ветер, а до слуха время от времени доносился отголосок далекого выстрела, в нем пробуждались неясные укоры совести. Что я тут делаю? — спрашивал он себя. Билинская уговаривала его вступить в корпус Довбор-Мусницкого, но к этому у него не лежала душа. Спыхала, ненадолго вышедший из своего укрытия, присутствовал при их разговоре. Однако он не поддержал Марию, вовсе не считая, что Янушу следует идти к Довбору.
— Найдется и здесь для него работа, — сказал Спыхала.
Однажды вечером Ариадна вернулась домой в сопровождении французского офицера, члена одной из бесчисленных военных миссий, какие в то время околачивались в России. Сейчас, накануне Брестского мира,{22} у французов земля горела под ногами. Новый знакомый Ариадны, видно, был озабочен тем, как и куда ому смыться. Звали его Морис Делятр; неизвестно, где Ариадна ого выкопала и какие у нее были на него виды. Если бы не ужасная худоба, Делятра можно было бы признать интересным, даже красивым. Его большие черные глаза обольстительно сверкали — к женщинам он, кажется, был весьма неравнодушен.
Всем своим поведением француз старался показать, что пришел сюда, на Вокзальную, исключительно как знакомый Ариадны. И Володя и Неволин держали себя с ним с подчеркнуто холодной вежливостью. Но Ариадна носилась с ним, демонстрировала его, как редкий экземпляр экзотического животного. С большим трудом она доставала где-то пшеничную муку (в этом ей помогал Януш) и пекла для Делятра пирожные. Вначале француз приходил раз в три дня, затем стал ежедневным гостем. Он съел весь запас варенья, которое Ариадна привезла еще из дому. Януш решился выпросить две банки из кладовой пани Шиллер и отнес их Ариадне, ради того лишь, чтобы она с благодарностью взглянула на него.
Облик Одессы изменился. После недавних боев город был совсем запущен, но теперь снова открылись кинематографы, театры, несколько кофеен. Каких это стоило усилий, из всей компании на Вокзальной знал только Володя. Кофейни посещало много пароду. Иногда Ариадне удавалось затащить туда и Януша. Часто там бывать он не мог — высокие цены были ему не по карману — он давно уже сидел без гроша. Билинская не раз спрашивала, не нужно ли ему денег, но Януш не хотел брать денег у сестры, да он и не знал, есть ли у нее самой какие-нибудь средства. У нее ведь был ребенок, молоко доставали с трудом, и стоило оно очень дорого.
Скоро Януш заметил, что Ариадна теперь мало бывает дома и очень часто встречается с Морисом в маленькой кофейне на Дерибасовской. Януш избегал это заведение еще и потому, что не хотел видеть Голомбека, к которому чувствовал инстинктивную антипатию из-за всей этой истории с Олей. Впрочем, в душе Януша переплелись сложные чувства: и на Спыхалу он затаил обиду, и на сестру. Ему было очень жаль бедную Олю. Голомбек настаивал, чтобы свадьба состоялась поскорее, откладывать ее до возвращения в Польшу, еще очень сомнительного, он не хотел.
Иногда Януш провожал Ариадну до самой кофейни. Она прощалась с ним у стеклянной двери, за которой видна была черная шевелюра Мориса, его сверкающие глаза. В таких случаях, несмотря на просьбы Ариадны не делать этого, Януш на улице целовал ей руку.
Однажды она все-таки затащила его в кофейню. Он неохотно согласился и молча сидел за столиком, пока Ариадна беседовала с французом. Он даже не прислушивался к тому, о чем они говорили. Но вдруг услышал слова Ариадны:
— Так за сколько же времени можно доплыть до Крыма?
(Ариадна плохо говорила по-французски и сказала «lе Crime» [11] вместо «La Crimée» [12].)
Ее слова ошеломили Януша. Он не знал, что и подумать. На этот раз Ариадна недолго оставалась в кофейне, она спешила на какой-то очередной митинг и очень скоро попрощалась с Делятром. Януш вскочил с места, чтобы проводить ее, но едва они отошли от кофейни, как она протянула ему руку:
— Иди, нехорошо, что нас постоянно видят вместе.
— Разве за тобой следят?
— Допустим, не следят. Но за Делятром — да.
— Уезжаешь? — спросил Януш, не выпуская ее руки.
— Сама еще не знаю. — Ариадна высвободила руку.
— Но почему? — спросил он, как будто Ариадна подтвердила, что уезжает.
— Ничего я не знаю, — прошептала Ариадна, отвернувшись, однако не уходила.
— А твоя работа? А революция?
Она мельком взглянула на него и снова отвела глаза.
— Я жить хочу! — сказала она еще тише.
— Жить? — удивился Януш. — А что это значит?
Ариадна рассмеялась.
— Что значит жить? Как бы тебе это объяснить… Cogito ergo sum… Впрочем, нет, не так… amo ergo sum[13].
— Ничего не понимаю, — сказал Януш и пристально вгляделся в лицо Ариадны, усталое, пожелтевшее…
— Я сама понимаю не больше, но там видно будет… — Ариадна опять посмотрела на него и, как показалось Янушу, — с жалостью. — Не приходи к нам пока, дорогой мой, — добавила она, вдруг решившись. — Жди моего письма.
Три дня Януш не выходил из дому, ожидая вестей от Ариадны. Только теперь, проводя все время с утра до вечера у Шиллеров, он заметил, как много в их доме перемен. Пани Шиллер бродила печальная, а Ройская с тетей Михасей с утра запирались в своей комнате. Оля, кажется, плакала, ходила из угла в угол, бледная и грустная. Один только Юзек казался воплощением радости, она прямо-таки распирала его. Ройская очень боялась за сына, не выпускала его в город, и Юзеку приходилось целыми днями торчать дома. Иногда голос его и смех неслись из комнаты Эльжбеты. Она по нескольку раз в день принималась петь, но тут же умолкала, как птица, слишком рано откликнувшаяся на весну. Ежедневно около полудня приходила на урок дочь дворника Ганя, и тогда из-за закрытой двери слышались два голоса, повторяющие сольфеджио и отдельные ноты. Казалось, это дуэт арфы с флейтой из «Сомнамбулы»{23} — флейтой был голос Эльжбетки.
