И вот он явился к врачу, который показался ему человеком доброго нрава. Но и сам разбойник был само добронравие. По крайней мере, теперь, в кабинете у доктора. В приёмной долго ждать не пришлось. Там ожидали очереди несколько мужчин и женщин. И ещё какая-то девушка. С вопросом, не он ли тот самый разбойник в общеизвестном шарфе, в приёмную вдруг вступила служанка врача. Он ответил утвердительно, на что служанка сказала: «Тогда пройдите, пожалуйста». Он отложил журнал, который читал в ожидании приёма, и быстрыми шагами заторопился в покои с высокими сводами, где сидел господин доктор, и сказал: «Признаюсь перед вами без обиняков, что время от времени ощущаю себя девушкой». Он сделал паузу после этой фразы, чтобы услышать, что на это скажет доктор. Но тот всего лишь тихо обронил: «Продолжайте». Разбойник разъяснил: «Возможно, вы ожидали, что я приду. Прежде всего я прошу, чтобы вы думали обо мне как об очень бедном человеке. По вашему лицу я вижу, что это не имеет большого значения, ну так узнайте, глубокоуважаемый господин врач, что я твёрдо верю в то, что я не менее мужчина, нежели любой другой, но вот только зачастую, т. е. раньше никогда, только в самое последнее время, мне кажется, что я не чувствую в себе кипения, струения и выплёскивания жажды борьбы или тяги к захвату собственности. Во всём прочем я считаю себя хорошим бравым мужчиной, мужчиной во всех отношениях нужным и полезным. Я трудолюбив, хотя в последнее время не очень трудоспособен. Ваше спокойствие подталкивает меня довериться вам ещё в одном пункте. Я думаю, во мне, возможно, всё ещё жив ребёнок, мальчишка. Наверное, я внутренне слишком весело устроен, из чего можно сделать далекоидущие выводы. Я не раз почёл себя за девушку, поймав себя на удовольствии от начищивания обуви и потому, что мне по душе домашние хлопоты. Случалось, я не мог жить, чтобы собственноручно не зашить себе разорванного костюма. И ещё я всегда сам топлю печку зимой, как будто это само собой разумеется. Но я, конечно, всё-таки не настоящая девушка. Позвольте мне, пожалуйста, одну минуточку подумать над всеми обстоятельствами. Прежде всего приходит в голову, что вопрос о том, не девушка ли я, ни разу не обеспокоил меня, не вывел из гражданского самообладания и не причинил страданий. Я пришёл, вовсе не чтобы жаловаться на несчастливость, хочу это подчеркнуть, поскольку не чувствую половой обеспокоенности или мучений. Мне всегда доставало самых простых способов, чтобы освобождаться от соответственного давления. Удивительно, т. е. важно для меня было понять о себе, что мысль служить кому-нибудь погружает меня в состояние приятного возбуждения. Эта особенность темперамента, естественно, не объясняет всего. Я неоднократно задавался вопросом, какие обстоятельства, взаимоотношения и воздействия имеют для меня решающее значение, но не нашёл определённого ответа. В особенности виртуозы игры на фортепиано оказались на проверку моими врагами, хотя я, конечно, не представляю себе, как так получилось. Мне постоянно, т. е. нет, не совсем так, по большей части только в последнее время, как будто я как раз в это самое последнее время в некотором роде выбрался из глубин бессознательности, приходится противостоять своеобразному стремлению подчиниться кому-нибудь, женщине ли, мужчине ли. Если судить поверхностно, я обладаю абсолютным здоровьем. Кроме как по поводу последствий детской шалости, приведшей к шраму на лице, я ни разу не был у врача, но поскольку я никогда не испытывал неодолимой тяги к проведению ночей с женщинами, я сказал себе, что поищу, наконец, совета у врача, и снова прошу вас проявить капельку терпения, пока я соберусь с мыслями, поскольку хочу избежать безотносительных к делу подробностей, вы ведь понимаете, как сложно объясниться перед лицом чистой необъяснимости. Я человек такого рода, что меня можно направить куда угодно, например, в шахту, на рудники или на вершину горы, в шикарный особняк или нищую лачугу. Я исполнен всеприятия, которое, конечно, легко спутать с равнодушием, с недостатком интереса. Я со всех сторон подвергаюсь упрёкам. Упрёки словно превратились в ложе, на котором я простираюсь, что, возможно, есть большая несправедливость с моей стороны, но я говорю себе, что должен располагаться поудобнее, поскольку позже могут навалиться многочисленные неудобства, к которым я должен быть готов. В каком-то смысле, дорогой господин доктор, я способен на всё, что только можно придумать, и, может быть, моя болезнь состоит именно в излишке любви. Я обладаю устрашающе огромным фондом любовной силы, и всякий раз, выходя на улицу, начинаю влюбляться во что-то, в кого-то, и потому считаюсь везде и повсюду человеком бесхарактерным, над чем прошу вас несколько посмеяться. Благодарю за серьёзное лицо, которое вы, тем не менее, сохраняете, и заверяю вас, что когда я нахожусь дома и погружён в занятие, требующее напряжения ума, то всё остальное, вся эта любовь к миру и людям, оказывается мне приятно далека. Мой характер главным образом подталкивает меня к полюбовности человеческих отношений, к готовности прийти на помощь и проч. На днях я с обескураживающей услужливостью донёс до дому сетку молодого картофеля женщине из мелкомещанских кругов. Она была и сама вполне в состоянии нести эту сетку. Но таков я есть: само моё существо, как я обнаружил, временами ищет матери, учительницы, т. е. лучше сказать, неприступной особы, богини. Иногда я нахожу богиню во мгновение ока, а иногда приходится долго ждать, пока удастся представить себе, т. е. найти светлый и вызывающий приязнь образ и ощутить на себе его власть. Чтобы достичь человеческого счастья, я обязательно должен сплести какую-нибудь историю, в которой та или иная особа имеет со мной дело, причём я играю подлежащую, послушную, жертвенную, поднадзорную, опекаемую роль. Конечно, это далеко не всё, но достаточно, чтобы в общих чертах набросать картину. Из этого многие люди заключают, что я ужасно легко поддаюсь обработке, прямо-таки дрессировке, но эти люди заблуждаются. Потому что если кто-нибудь пытается играть со мной в хозяина, что-то во мне начинает смеяться, лукавить, и тогда уже прощай, уважение, и из моей обманчивой приниженности восстаёт превосходство, которое я не попираю, если уж оно заявило о себе. Присущее мне ребячество совершенно не желает оставаться в тени, но временами жаждет некоторого поучительства. Таким образом, я поставил вас в известность о некотором противоречии, и мальчишка во мне очень часто ведёт себя невоспитанно, что, разумеется, доставляет мне удовольствие, но при всех этих разветвлениях личности я люблю одну девушку, причём чисто и от всего сердца, сильно, но нежно, так, как и надлежит хорошему человеку, но мои чувства при этом не совсем спокойны, и по этому поводу я впадаю перед нею в бессилие. Этого бессилия я ни в коей мере не признаю, т. е. для меня оно не играет ни малейшей роли, и тем не менее имеет некоторый вес и является решающим, и опять же ничего не решает, но даже это обстоятельство не делает меня несчастным.» «Оставьте всё так, как есть, живите дальше, как жили до сих пор. Ведь вы, кажется, отлично себя знаете и отлично уживаетесь с собой», — сказал доктор, поднимаясь с места. После этого он пригласил разбойника к разговору на другие темы, сказал, что рад был знакомству, и пригласил его время от времени заходить, проводил через библиотеку и предложил выбрать себе книжку с условием возвращения по прочтении. Когда разбойник спросил, сколько он должен за доставленное беспокойство, доктор ответил: «Ах, о чём вы говорите». Но о чём же говорили две девушки в зеркальном зале? Хорошо, что мы про это вспомнили.
И вот, я продолжаю осуществлять директорскую функцию в этой разбойничьей истории. Я верю в себя. Разбойник мне не слишком доверяет, но я не придаю ровно никакого значения тому, верят в меня или нет. Я и сам в состоянии в себя верить. «Я в вас верю», — сказала мне как-то раз дама, но я счёл это словечко ласковой проказой, хотя, может статься, это было её искреннее мнение. Дама склонялась к этому самому мнению, что верит в меня, но чего стоят такие мнения. Мнения способны быстро изменяться, и вера также относится к разделу мнений. Нам не следует произносить вслух подобных вещей, потому что мы в состоянии представить себе затруднения, предстоящие тем, в кого мы верим и кто должен эту веру оправдать путём борьбы с трудностями. Выходит, что он, чтобы не доставить нам разочарования, вынужден не смыкать глаз. Ради нашей веры или только потому, что мы сказали, что верим в него, он обязан во всех обстоятельствах, будь они самые затруднительные, выстоять и добиться колоссального успеха, или же колоссального, непрекращающегося неуспеха, прямо как тот, кого в конце концов распяли. Я сказал даме, что польщён, но лучше бы она отказалась от веры в меня. Эта вера в кого-нибудь, не слишком ли удобная вещь? Самым легкомысленным образом можно отдаваться вере без остатка. Можно быть самой что ни на есть заурядной недостойностью, и при этом благочестиво веровать себе в кого-нибудь смелого и хорошего. Можно кушать шоколад и при этом беспрепятственно продолжать верить в персону, которой, вполне возможно, нечего кушать. Вера абсолютно не требует затрат. Вера в кого-то и его о том оповещение причинили миру наверняка как минимум столько же вреда, сколько принесли пользы. «Я в тебя верю», как внушительно это звучит, как будто от верования такого вот верующего бог весть как много чего зависит, как будто эта вера и есть сама важность и сам свет, а там, глядишь, и сам господь бог. Если я сломаю ногу, поможет ли мне тот, кто говорил, что верит в меня? Едва ли. Он и не узнает ничего о моём состоянии. Я не говорю сейчас о вере в небеса. У меня нет права делать теологические высказывания. Хотя право-то у меня, может быть, и есть, но зато нет никаких на то причин. Религия не попадает в рамки моих интересов. Я говорю только о том выражении, которое словно бы бытует в салонах. «Я в тебя верю». Естественно, один человек может верить в другого, если уж ему так хочется, но это не большая заслуга, и особенной глубиной ума эта мысль не отличается. Допустим, у домохозяйки есть муж-пьяница или ещё что похуже, и она ему всё равно говорит: «Я в тебя верю», и допустим, она действительно в него верит: перед такой женщиной я бы только усмехнулся, хоть и усмотрел бы в ней что-то прекрасное и трогательное. Если я не должен переносить никаких испытаний ради веры, то она не за то себя выдаёт. Такая вера не более чем снисходительный жест, а вовсе не то, что подразумевается под верой. Кто действительно верит, да так, что приходится бороться с собой, тот об этом не говорит, не произносит ни слова, а только верит, страдает и верит. Но это редкость, невозможная без благородства личности и не имеющая ничего общего с собачьей преданностью, которая есть феномен естественный и не затрагивающий мыслительной деятельности. Человек верующий, определённо, обязан молчать. Говорить о вере значит убивать её. Но и тогда вера остаётся всего лишь простым, дешёвым состоянием души, которое можно форменно подобрать на улице. Потому что верой ничего, совершенно ничего не добьёшься, ни малейшего толка. Молчишь и веришь. Это всё равно что механически вязать носок. В этом есть мечтательность, безбрежность. Просто доверяешь, просто усаживаешься в какое-нибудь убежденьице, как птичка в гнёздышко, или как когда забираешься в гамак и качаешься, овеянный приятными мыслями, как ароматом цветов. Посметь встать у кого-нибудь на пути, встряхнуть, схватить и сказать: ты пойдёшь этим путём и по этой дороге, потому что я, я так хочу, — в этом гораздо больше смысла. Из этого может что-нибудь получиться, а в одной только вере нет заслуги, потому что тому, в кого я верю, способен помочь только он сам, а я для него всё равно что воздух, а если и не совсем, то, во всяком случае, не представляю большого значения. Мне в тысячу раз милее, если в меня не верят, не любят, потому что это только в тягость. Создаётся чувство, будто волочишь за собой какой-то груз. Многим людям приходилось таскать на себе любовь других. В них верили, их уважали, и всё равно в роковой час преспокойно оставляли на произвол судьбы, причём вознося руки в удивлении, что те, чьим прямым долгом была неприкосновенность, к которой их обязывала приданная им цена, вдруг оказались небезупречны. Она в меня верила, а в то же самое время или чуть ранее другая дама в наплыве дурного настроения подпустила мне шпильку: «Да уж, вы господин что надо. Вам бы сильно повезло, если бы вы действительно были тем, чем хотите казаться». Если не обращать на них внимания, они в тебя верят. А если хочешь, чтобы в тебя верили, что может быть очень даже и приятно, то забудь о них. Тогда они о тебе вспомнят. Когда ты нуждаешься в их вере, у них её нет, потому что в таком случае вера уже не удобна и перестаёт быть тем, чем является по сути: удовольствием. Среди сильных мира сего, т. е. в салонах, вера всего лишь изящно-чувствительное времяпровождение. В низших сословиях она может быть связана с ограничениями и лишениями, но и здесь вера не в большой цене и не приносит больших плодов. Разбойник не верил в Эдит ни на ноготок мизинца, но он любил её. Любовь — это целый мир, который лишь граничит с регионами веры и надежды. Если бы это был один и тот же мир, то у него и название было бы всего одно. Любовь это нечто целиком и полностью независимое. Вера же нечто нуждающееся. Надежда попрошайничает. Разбойник отвергал как надежду, так и веру. Ему нужна была собственность, и она у него имелась.
