По ее словам, она была уверена в успехе. Между Туром и Шиноном предполагалось установить почтовое сообщение. За это дело взялся энергичный человек, двоюродный брат Манетты, который хотел арендовать Рабелэ, большую ферму Морсофов, стоящую при дороге. У него была многочисленная семья; старший сын станет перевозить пассажиров и почту, а младший — грузы; отец, обосновавшись в Рабелэ, будет перепрягать лошадей, а в свободное время обрабатывать землю, удобряя ее навозом из собственных конюшен. Другую ферму, Ла Бод, расположенную в двух шагах от Клошгурда, предлагал взять прежний арендатор, человек порядочный, умный, деятельный, оценивший все преимущества нового способа земледелия. Что касается Кассина и Реторьера, то земли этих поместий лучшие во всей округе; когда там будут построены новые здания и налажено хозяйство, останется только вывесить в Туре объявление о сдаче в аренду, и на обе фермы тотчас же найдутся охотники. Итак, года через два Клошгурд будет приносить около двадцати четырех тысяч франков дохода; ферма Гравелот, которой г-н де Морсоф владел в Мене, была уже сдана на девять лет по семи тысяч франков в год; пенсия генерал-майора, получаемая графом, составляла четыре тысячи франков; все эти доходы позволят семье жить если не в роскоши, то в полном достатке. Впоследствии, когда земли станут еще доходнее благодаря новым усовершенствованиям, графиня, быть может, поедет в Париж, чтобы следить за воспитанием Жака, но не раньше, чем года через два, когда здоровье будущего наследника окрепнет.
С каким содроганием произносила она слово «Париж»! Я тоже занимал место в этом проекте: она хотела как можно меньше разлучаться с другом. Услышав это, я сказал ей пылко, что она меня не знает, что втайне от нее я уже принял решение. Да, я буду работать день и ночь, быстро закончу образование и стану наставником Жака, ибо я не допущу, чтобы у нее в доме был посторонний молодой человек.
Выслушав меня, графиня серьезно покачала головой.
— Нет, Феликс, — проговорила она, — это так же невозможно, как и ваше посвящение в духовный сан. Вы глубоко тронули мое сердце матери, но женщина любит вас слишком искренне и не позволит, чтобы вы стали жертвой своей привязанности. Таким поступком вы навсегда уронили бы себя в глазах общества, и я ничем не могла бы вам помочь, — вот какая награда ждет вашу преданность! О, нет, я не хочу причинить вам зло! Вы, виконт де Ванденес, и вдруг станете наставником! Вы, чей благородный девиз гласит: «Не покупается и не продается!» Будь вы самим Ришелье, вы навеки погубили бы свою жизнь и причинили бы неутешное горе родителям. Друг мой, вы не знаете, как высокомерны женщины вроде моей матери, как дерзки их покровительственные взгляды, как презрительны слова, как унизителен порой их поклон.
— Что мне до света, если вы любите меня?!
Она сделала вид, что не расслышала моих слов, и продолжала:
— Хотя мой отец превосходный человек и готов исполнить любую мою просьбу, он не простит вам неудачи в свете и откажет в своем покровительстве. Я не хотела бы видеть вас даже наставником дофина! Примите общество таким, как оно есть, и не делайте ошибок в жизни. Дорогой мой, это безрассудное решение, подсказанное...
— Любовью, — сказал я тихо.
— Нет, милосердием, — возразила она, с трудом удерживая слезы, — эта безумная мысль проливает свет на ваш характер: доброе сердце принесет вам много зла в жизни. Отныне я требую права давать вам советы; позвольте мне как женщине иногда руководить вами. Да, из далекого Клошгурда я хочу следить молча, с восторгом за вашими успехами. Что до наставника, будьте покойны, мы найдем славного престарелого аббата, какого-нибудь ученого иезуита, и батюшка охотно даст денег на воспитание внука, который должен наследовать его имя. Жак — моя гордость. Ему же одиннадцать лет, — заметила она, помолчав, — но, как и вы, он выглядит моложе своего возраста, ведь увидев вас впервые, я дала вам не больше тринадцати лет.
Мы пришли в Кассин. Жак, Мадлена и я ходили по пятам за графиней, как малые дети; но мы мешали ей, и, оставив ее ненадолго, я отправился во фруктовый сад, где Мартино-старший, сторож Морсофов, и Мартино-младший, их посредник, решали, какие деревья следует срубить. Они обсуждали этот вопрос так горячо, словно дело шло об их кровном достоянии. Я понял тогда, какой любовью пользуется графиня, и высказал эту мысль бедному поденщику, который слушал спор ученых садоводов, положив ногу на лопату и опершись локтем на ее деревянную ручку.
— Что правда, то правда, сударь, — ответил он, — хорошая она женщина и ничуть не гордая, не то что все эти вертихвостки из Азе. Им наплевать, пусть бедный человек околеет, как собака, только бы не платить ему лишнего гроша за сажень вырытой земли. Если, боже упаси, эта святая женщина уедет из нашего края, божья матерь и та заплачет, а мы и подавно. Госпожа графиня знает, что ей причитается, но понимает, как тяжело нам работать, и жалеет нас.
С каким удовольствием я отдал этому человеку все деньги, которые у меня были при себе!
Несколько дней спустя в Клошгурде появился пони, присланный для Жака. Граф, сам превосходный наездник, хотел постепенно закалить сына, приучив его к верховой езде. А на деньги, вырученные от продажи грецких орехов, мальчику купили хорошенький костюмчик для верховых прогулок. В то же утро г-н де Морсоф дал Жаку обещанный урок, а Мадлена прыгала и кричала на лужайке, вокруг которой скакал на своем пони брат; это зрелище принесло первую большую радость материнскому сердцу графини. На Жаке был воротничок, вышитый матерью, небесно-голубая курточка, стянутая в талии кожаным ремнем, белые брюки со складкой и шотландская шапочка, из-под которой выбивались его крупные пепельные локоны. Маленький всадник был прелесть как хорош! Все слуги выбежали из дома, чтобы принять участие в этом семейном торжестве. Юный наследник улыбался матери, проезжая мимо нее, и смело держался в седле. Это первое проявление самостоятельности у ребенка, не раз бывшего на краю смерти, надежда на прекрасное будущее, залогом которого служила эта прогулка, ясное лицо мальчика, казавшегося свежим, красивым, здоровым, — какое это было чудесное вознаграждение для родителей! Счастье помолодевшего отца, улыбавшегося впервые за долгое время, радость во взорах всех домашних, удивление престарелого берейтора Ленонкуров, который только что вернулся из города и воскликнул при виде маленького наездника: «Браво, господин виконт!» — все это настолько взволновало г-жу де Морсоф, что она разрыдалась. Анриетта, такая мужественная в горе, не выдержала радости при виде своего мальчика, гарцевавшего по усыпанной песком дорожке, где она так часто плакала над его участью, гуляя с ним на солнце. В эту минуту она без угрызения совести оперлась на мою руку, говоря:
— Мне кажется, я никогда не была несчастна. Не уходите от нас сегодня!
По окончании урока Жак бросился на шею матери; она обняла сына, прижала его к сердцу со страстной нежностью, вызванной избытком счастья, и стала осыпать поцелуями. Мы с Мадленой отправились за цветами и набрали два великолепных букета, чтобы украсить стол в честь юного наездника. Когда мы вошли в гостиную, графиня сказала мне:
— Сегодня, пятнадцатое октября, — знаменательный день в нашей семье. Жак получил первый урок верховой езды, а я только что закончила свою последнюю вышивку для гостиной.
— Если так, Бланш, — сказал граф смеясь, — разрешите вознаградить вас за нее.
Он предложил жене руку и повел ее во двор, где она увидела коляску — подарок своего отца, для которой граф выписал из Англии двух лошадей, доставленных оттуда вместе с лошадьми герцога де Ленонкура. Старик берейтор успел запрячь их, пока шел урок верховой езды. Мы сели в коляску и отправились посмотреть, как идут работы по прокладке аллеи, которая должна была соединить Клошгурд с шинонской дорогой, пройдя напрямик через новые владения г-на де Морсофа. На обратном пути графиня сказала мне с глубокой грустью:
— Я чересчур счастлива, для меня счастье подобно болезни: я чувствую себя подавленной и боюсь, что оно исчезнет, как сон.
Я слишком страстно любил Анриетту, чтобы не ревновать ее, ведь я-то ничего не мог ей преподнести! В своей бессильной ярости я старался придумать, как мне пожертвовать жизнью ради нее. Она спросила, чему следует приписать мою внезапную мрачность, и в ответ я простодушно поведал ей свои мысли; она была тронута ими гораздо больше, чем любым подарком, и, выйдя со мной на крыльцо, постаралась успокоить ласковыми словами мое исстрадавшееся сердце.
— Любите меня так, как любила тетушка, — прошептала она, — ведь это и значит пожертвовать ради меня жизнью! И если я приму этот дар, то буду навеки вашей должницей. Пора было окончить мое вышивание, — продолжала она, возвратясь в гостиную, где я поцеловал ей руку, как бы для того, чтобы скрепить свои клятвы. — Вы, верно, не знаете, Феликс, почему я взялась за это бесконечное вышивание? Мужчины черпают забвение в деловой жизни, хлопоты, суета развлекают их в несчастье, но мы, женщины, не находим у себя в душе опоры, когда нас постигает горе. Вот почему мне надо было побороть страдание каким-нибудь физическим трудом, иначе под гнетом тяжелых мыслей я не могла бы по-прежнему улыбаться детям и мужу. Вышивание спасло меня и от упадка сил, который следует за сильным потрясением, и от болезненной экзальтации. Поднимая и опуская руку через равные промежутки времени, я баюкала свою мысль, и буря, бушевавшая в моей душе, сменялась мерным звуком прибоя. Я подавляла волнение, сообщая свою тайну каждому стежку. Понимаете ли вы меня? Сознаюсь, что, вышивая последний чехол для кресла, я много думала о вас, да, слишком много, мой дорогой! Ведь то, что вы вкладывали в свои букеты, я поверяла узорам, нанесенным на ткань.
