Ознакомительная версия.
После мистера Мэси к Сайлесу явилась гостья с таким же твердым намерением утешить его. Это была миссис Уинтроп, жена колесного мастера. Жители Рейвлоу не отличались большим постоянством в посещении церкви, и, наверно, большинство прихожан считало, что ходить в храм божий каждый воскресный день по календарю означало бы слишком жадное желание быть в хороших отношениях с небесами и тем достигнуть незаслуженного преимущества перед соседями, стать выше обыкновенных людей, имевших тех же крестных отцов и матерей и те же права на панихиду. Тем не менее, было принято, что каждый из прихожан, кроме слуг и молодых людей, раз в год в один из больших праздников шел к причастию. Сквайр Кесс, например, делал это на Рождество. Впрочем, те, кого считали «людьми хорошей жизни», посещали богослужение с большим, но все же умеренным усердием.
К числу последних принадлежала и миссис Уинтроп. Это была женщина безукоризненно добросовестная, так ревностно исполнявшая свои обязанности, что ей казалось, будто в жизни их слишком мало, когда она ради них не вставала в половине пятого утра. Но потом у нее не хватало дел на более поздние часы утра, и с этой проблемой она постоянно боролась. Однако нрав ее не отличался сварливостью, по общему мнению неизменно свойственной подобным натурам: она была женщина очень мягкая, кроткая и терпеливая, и в ее характере было выискивать наиболее печальные и наиболее суровые жизненные явления и питать ими свою душу. Вот почему, когда в Рейвлоу кто-нибудь заболевал или умирал, прежде всего вспоминали о ней: она умела поставить пиявки и заменить недобросовестную сиделку при роженице. Она была общей «утешительницей» — красивая, румяная женщина со строго поджатыми губами, словно она постоянно видела себя в комнате больного, рядом с доктором или пастором. Но она никогда не ныла, никому не довелось видеть ее в слезах. У этой серьезной женщины была привычка часто покачивать головой и вздыхать, как плакальщик на похоронах. Многие дивились, как умудрялся Бен Уинтроп, который любил посидеть за кружкой и пошутить, так ладить с Долли. Впрочем, она относилась к шуткам и общительному нраву мужа так же терпеливо, как и ко всему на свете, считая, что «мужчины всегда такие», и смотрела на них как на существа, которых небу угодно было сделать столь же беспокойными, как индюки и быки.
С тех пор как Сайлес Марнер обрел ореол страдальца, эта славная, добрая женщина, конечно, не могла не сочувствовать ему и не думать о нем. И вот однажды в воскресный день, взяв сынишку Эрона, она отправилась навестить Сайлеса, захватив с собой испеченные на свином сале сдобные лепешки, которые были в большой чести у жителей Рейвлоу. Только жгучее любопытство и жажда приключений заставили Эрона, семилетнего малыша с щечками как румяные яблочки, щеголявшего в чистеньком накрахмаленном воротнике, похожем на тарелку для этих яблок, отбросить страх перед пучеглазым ткачом, который, конечно, мог сделать ему что-нибудь плохое. Сомнения Эрона еще возросли, когда, приблизившись к каменоломне, они услышали таинственное стрекотанье станка.
— Ну, я так и думала! — грустно заметила миссис Уинтроп.
Им пришлось долго стучать, прежде чем Сайлес их услышал. Но, отворив дверь, он не проявил раздражения, как раньше, при виде незваных и нежданных гостей… Раньше сердце его было подобно запертой шкатулке с драгоценностями, но теперь шкатулка опустела и замок ее был сломан. Очутившись во мраке, где он вынужден был пробираться ощупью, лишенный всякой опоры, Сайлес неизбежно должен был испытывать смутное, рожденное отчаянием чувство, что помощи можно ожидать только извне, поэтому при виде людей в нем пробуждалось неопределенное ожидание, слабое сознание своей зависимости от людской доброты.
Он широко распахнул дверь перед Долли, но ответил на ее приветствие лишь тем, что чуть пододвинул кресло, как бы приглашая ее сесть. Усевшись, Долли развязала белую салфетку, в которой были лепешки, и начала, как всегда, очень серьезно:
— Вчера я пекла, мастер Марнер, и лепешки у меня на этот раз удались на славу. От всего сердца прошу вас принять несколько штук. Сама я их не ем, для меня самая любимая еда — хлеб, я готова есть его хоть круглый год, но у мужчин желудки устроены так смешно, им надоедает одно и то же. Что ж, пускай, такова воля господня!
Долли кротко вздохнула и подала лепешки Сайлесу, который тепло поблагодарил ее, близко поднес их к глазам и окинул рассеянным взглядом — так он смотрел на все, что попадалось ему в руки, а за ним все время следили блестящие глазенки маленького Эрона, устроившего себе из кресла матери бруствер и выглядывавшего оттуда.
— На них наколоты какие-то буквы, — сказала Долли. — Сама я не могу их прочитать, и никто, даже мистер Мэси, толком не знает, что они означают. Но смысл у них, наверно, хороший, потому что на парче, покрывающей кафедру у нас в церкви, вышиты те же буквы. Какие там буквы, Эрон, мой дорогой?
Эрон совсем спрятался за свой бруствер.
— Перестань, как нехорошо! — мягко пожурила его мать. — Ну, все равно, какие бы ни были эти буквы, они означают только доброе. Эта формочка существовала в нашем доме, говорит Бен, еще тогда, когда он был малышом, и его мать обычно накалывала ею лепешки. Так делаю и я: если есть на свете добро, мы очень нуждаемся в нем.
— Это И. С. Ч.[13], — сказал Сайлес, и при этом доказательстве его учености Эрон снова выглянул из-за кресла.
— Оказывается, и вы можете их прочесть, — сказала Долли. — Бен называл их мне много раз, но они как-то ускользают у меня из памяти. Очень досадно, потому что это хорошие буквы, иначе я не видела бы их в церкви. Вот я и накалываю их на всех хлебах да на печенье, хотя иной раз они и не получаются, если тесто чересчур подойдет. Да, как я уже сказала, если существует добро, мы очень нуждаемся в нем в этом мире. Я надеюсь, что лепешки принесут счастье и вам, мастер Марнер, ибо я предлагаю их вам от чистого сердца, и вы видите, буквы на них получились очень четкие.
Сайлес, так же как и Долли, не мог истолковать эти буквы, но то неподдельное участие, которое слышалось в спокойном голосе гостьи, не могло не дойти до него.
— Спасибо, большое спасибо! — с большим чувством, чем прежде, сказал он.
Но он положил лепешки на стол, снова уселся и уныло погрузился в свои думы, не понимая, какая ему польза от этих лепешек, букв и даже доброты Долли.
— Да, если есть на свете добро, нам оно очень нужно, — повторила Долли. Она не могла легко забыть фразу, которую часто произносила. С жалостью взглянула она на Сайлеса и продолжала: — Должно быть, вы не слышали церковных колоколов нынче утром, мастер Марнер? Может, вы забыли, что сегодня воскресенье? Живя здесь в таком одиночестве, вы могли потерять счет дням, а шум вашего станка, наверно, мешает вам услышать звон колоколов, особенно теперь, когда мороз заглушает звук.
— Нет, я слышал, — ответил Сайлес, для которого воскресный звон был не более как особенностью этого дня и не означал ничего священного. В Фонарном подворье колоколов не было.
— Боже мой! — воскликнула Долли, а затем, помолчав, продолжала: — Как жаль, что вы в воскресенье работаете, вместо того чтобы прибрать в доме, раз уж не пошли в церковь. Конечно, вам приходится самому заниматься стряпней, может поэтому вы и вправду не можете оставить дом, человек-то вы одинокий. Но тут неподалеку есть пекарня, и если бы вы решили время от времени тратить по два пенса — не каждую неделю, конечно, так я бы и сама не стала, — вы могли бы носить туда ваши припасы, и вам приготовили бы там обед. В воскресенье непременно надо поесть чего-нибудь горячего, ведь должен же воскресный обед отличаться от субботнего. Вот, например, нынче, в день благословенного рождества, если бы вы покушали в пекарне и пошли в церковь, и увидели, как она убрана тисовыми ветками да остролистом, и послушали песнопение, а потом причастились, — вы почувствовали бы себя гораздо лучше, знали бы, на каком вы свете, и раз вы исполнили все то, что от нас, грешных, требуется, вы могли бы довериться тем, кто знает все лучше нас.
Столь длинное увещевание обычно немногословная Долли произнесла спокойным, но твердым тоном, каким она обычно старалась убедить больного принять лекарство или съесть тарелку каши, когда он не испытывал никакого аппетита. Сайлеса никто прежде настойчиво не упрекал за непосещение церкви, видя в этом одно из свойственных ему чудачеств, и он был слишком прям и простодушен, чтобы уклониться от правды.
— Нет, нет, — сказал он. — Я ничего не знаю о церкви. Я никогда не бывал в церквах.
— Не бывали? — изумленно прошептала Долли. Затем, вспомнив, что Сайлес переселился в Рейвлоу из неведомых краев, она спросила: — Неужели там, где вы родились, не было церкви?
— Нет, церкви были, — задумчиво ответил Сайлес; он сидел в своей обычной позе, упершись локтями в колени и обхватив руками голову. — Там было много церквей, это был большой город. Но я ничего не знал о них, я ходил в часовню.
Ознакомительная версия.
