Тобайас Смоллет - Приключения Родрика Рэндома

— Платить!

Когда принесли счет, он сунул руку в карман, но мог бы избавить себя от этого труда, так как его кошелек исчез; сначала такое открытие сильно его обескуражило, но, подумав, он схватил за руки двух сидевших рядом с ним дульциней и поклялся, что он передаст их констеблу, если они не вернут ему незамедлительно его денег. Леди, восседавшая за стойкой, увидев это, шепнула что-то буфетчику, который тотчас же вышел, а затем с великим спокойствием осведомилась, что случилось. Джексон сказал, что его обокрали, и заявил, что если она откажется возместить потерю, то он отправит ее с девками в Брайдуэлл.

— Обокрали! — вскричала она. — Обокрали в моем доме! Джентльмены и леди, призываю вас всех в свидетели. Этот человек опозорил мою репутацию!

Увидев в этот момент входящих констебла и ночного стража, она продолжала:

— Что? Вы не только осмеливаетесь погубить своей клеветой мое доброе имя, но и наносите оскорбление действием моим домочадцам! Мистер констебл! Передаю вам этого дерзкого человека, который виновен в буйстве. Я возбуждаю против него дело и обвиняю его в поношении моего доброго имени!

Пока я размышлял над этим печальным событием, окончательно меня протрезвившим, леди, чьих милостей я домогался, задетая каким-то обращенным к ней замечанием, воскликнула:

— Да они здесь все заодно!

И она потребовала у констебла нас задержать. Нас незамедлительно арестовали к крайнему изумлению и отчаянию всех нас, за исключением Джексона, с которым такая беда не раз приключалась, а потому он весьма мало встревожился и, в свою очередь, обвинил перед констеблом сию леди и всю ее шайку; после этого мы вместе с ними были препровождены в арестный дом, где Джексон, бросив нам слова утешения, заявил констеблу, что он обокраден и наутро объявит об этом под присягой судье.

— Ну, мы еще посмотрим, чья присяга будет для него важней, — сказала сводня.

Вскоре констебл, вызвав Джексона в другую комнату, обратился к нему с такими словами:

— Вы и ваши приятели из других краев, и мне очень жаль, что вы попали в такую скверную историю. Эту женщину я давно знаю. Вот уже много лет, как она содержит, здесь по соседству, хорошо известный дом. На нее частенько подают в суд за нарушение порядка, но она всегда выходит сухой из воды, потому что связана с судьями, которым и она и все ее девицы платят каждые три месяца за покровительство. Она обвинила вас первая, и ее жалобе будет отдано предпочтение, и она может привести свидетелей, которые под присягой покажут, все, что она потребует от них. Вам и вашим приятелям надо уладить это дело до утра, а не то почитайте себя счастливцами, если отделаетесь месяцем тяжелых работ в Брайдуэлле. А ежели она обвинит вас в грабеже и насилии, вас отправят в Ньюгет и на следующей сессии в Олд Бейли{31} могут присудить к смерти.

Это последнее сообщение возымело на Джексона такое действие, что он согласился уладить дело, если ему вернут его деньги. Констебл ответил, что, по его мнению, Джексон не только не вернет потерянного, но ему еще придется доплатить, прежде чем они придут к соглашению. Но он сочувствует ему, и если Джексон пожелает, то он поговорит со сводней об обоюдном отказе от обвинений. Злосчастный щеголь поблагодарил его за дружеское расположение и, вернувшись к нам, кратко изложил эту беседу, а тем временем констебл, предложив нашей противнице переговорить с глазу на глаз, повел ее в соседнюю комнату и защищал наше дело столь энергически, что она согласилась сделать его посредником. Он предложил себя в качестве третейского судьи, на что и она и мы согласились, и тогда он наложил на обе стороны штраф по три шиллинга, чтобы истратить их на чашу пунша, в коей мы и утопили всю нашу вражду к неизъяснимой радости двух моих новых знакомцев и меня самого, почитавшего себя погибшим с той минуты, как Джексон упомянул о Брайдуэлле и Ньюгете.

К тому времени, как мы распили чашу, в которую, кстати сказать, я вложил последний шиллинг, наступило утро, и я посоветовал убраться восвояси, но констебл пояснил, что может отпустить задержанных только по приказу судьи, пред коим мы должны предстать. Я снова пал духом и проклял тот час, когда принял приглашение Джексона. Около девяти часов утра нас повели в дом судьи, жившего в нескольких милях от Ковент-Гарден; судья, едва увидав констебла с вереницей арестованных, следующих за ним по пятам, приветствовал его так:

— А вы, мистер констебл, человек старательный! Какой это гнусный притон вы накрыли?

Затем, взглянув на нас, казавшихся весьма удрученными, он продолжал:

— Так, так… Воры. Вижу — матерые преступники. О! Ваш покорный слуга, миссис Хэрриден! Должно быть, этих парней схватили при попытке ограбить ваш дом? А! Здесь и мой старый знакомый, — тут он обратился ко мне, — вы что-то поспешили вернуться из ссылки, теперь мы избавим вас от хлопот — врачи на свой счет доставят вас в следующий раз.

Я стал уверять его честь, что он ошибается, ибо никогда в своей жизни не видел меня доселе.

В ответ на это он воскликнул:

— Как! Бесстыдный негодяй, вы осмеливаетесь говорить это мне в лицо? Не думаете ли, что меня можно обмануть этим северным акцентом, которому вы научились? Но это вам не поможет… Вы убедитесь сейчас, что я знаю север лучше вас. Клерк, пишите дело этого парня. Его зовут Патрик Гахэгэн.

Тут мистер Джексон перебил его и сказал, что я шотландец, недавно прибыл в город и происхожу из хорошего рода, а зовут меня Рэндом. Судья расценил это заявление как поругание его памяти, о коей он был крайне высокого мнения; с грозным видом, важно подступив к Джексону, он подбоченился и сказал:

— А вы кто такой, сэр? Значит, я солгал! Заметьте, джентльмены, этот парень оскорбляет судью. Но вы увидите, я вас скоро посажу… Хоть на вас и с кружевами куртка, мне кажется, вы известный преступник.

Мой приятель был так ошарашен этой угрозой, прогремевшей с такой силой, что изменился в лице и остался безмолвным. Это замешательство его честь принял за доказательство виновности и, дабы завершить свое открытие, продолжал грозить:

— Да, я убежден, что вы вор! Это написано у вас на лице… Вы дрожите с головы до пят. Совесть у вас неспокойна… Вас повесят, негодяй!

И еще более повысив голос:

— Вас повесят! Для всего человечества и для вашей жалкой душонки было бы счастьем, если бы вас накрыли и прикончили в самом начале вашей карьеры. Сюда, клерк! Запишите признание этого человека!

Я был вне себя от ужаса, но тут констебл, выйдя с его честью в другую комнату, поведал ему всю нашу историю; ознакомившись с ней, его честь возвратился с улыбающейся физиономией и, обращаясь ко всем нам, заявил, что таков уж его обычай — запугивать молодых людей, приведенных к нему, чтобыего угрозы могли возыметь действие на их души и отвратить их от буйства и разгула, которые обычно приводят пред лицо судьи. Так он — прикрыл собственную свою непроницательность личиной отеческого попечения, после чего мы были отпущены, и я почувствовал такое облегчение, словно с груди у меня сняли гору.

Я охотно пошел бы домой спать, но мои спутники сказали мне, что мы должны доставить наши свидетельства в военно-морское ведомство до часу дня, и потому мы отправились туда и вручили их секретарю, который их распечатал и прочитал, и я был очень рад услышать о присвоении мне звания второго помощника лекаря третьего ранга. Когда секретарь наколол все свидетельства на шпенек, один из нашей компании осведомился, есть ли какие-нибудь вакансии; на этот вопрос тот ответил:

— Нет.

Тогда я осмелился спросить, снаряжается ли в ближайшее время какой-нибудь корабль; вместо ответа, секретарь посмотрел на меня с неизъяснимым презрением, вытолкал нас из своей комнаты и запер дверь, не удостоив больше ни единым словом. Мы спустились вниз и стали толковать о наших чаяниях, и тут я узнал, что все они имели рекомендации к кому-нибудь из комиссаров, а каждый из этих комиссаров обещал первую открывшуюся вакансию; но никто не полагался только на эти посулы, не заготовив подношения секретарю, с коим иные из комиссаров были в доле. Для этой цели каждый припас небольшую сумму, и меня спросили, сколько я намерен дать. Это был мучительный вопрос для меня, ибо я не только не мог удовлетворить прожорливого секретаря, но даже не имел денег на обед. Посему я ответил, что еще не решил, сколько дам, и улизнул домой, проклиная всю дорогу свою судьбу и с великой горечью понося жестокость моего деда и гнусную скаредность моей родни, оставившей меня добычей презрения и нужды.