– Нет! – рявкает в конце концов Киппель после того, как он чуть ли не две минуты стоял, не произнося ни звука. – Это слишком обыденно и затаскано. Свою сегодняшнюю речь я произнесу для вас оттуда, сверху… как говорится, с горячих колосников. С этими словами он кидается к лесенке, взбирается наверх и садится на край печки.
– Отсюда, уважаемое общество, произнесу я сегодняшнюю речь, – начинает он громким голосом свою Нагорнюю проповедь. [28]
В этот момент аптекарь за его спиной кашляет и высмаркивается. Оратор внезапно втягивает голову в плечи, посылает отчаянный взгляд слушателям и, прежде чем кто-либо из них успевает моргнуть глазом, делает бросок и приземляется посреди жилой риги, где несколько мгновений и лежит, распластавшись, словно огромная лягушка. Затем он робко смотрит на сидящих за столом и спрашивает чуть ли не со смертельным испугом:
– Кто кашлял? Кто кашлял?
– Pardon, я кашлял, – над краем печки возникает блестящая голова аптекаря. [29] – Я не знал, что это вас испугает. Надеюсь, вы не слишком ушиблись? Не так ли?
Перепуганный предприниматель медленно поднимается. Похоже, он теперь и сам толком не знает, что же предпринять.
– Господин Киппель, – продолжает сверху аптекарь. – Вы можете снова сюда подняться и спокойно продолжить свою речь. Я вам больше не помешаю.
– Бог с нею! – машет Киппель рукой. – Потом… через некоторое время. Сейчас не хочется.
Удрученный случившимся, предприниматель садится на свое место за столом и проводит рукой по лбу.
– Очень ушиблись? – сочувственно спрашивает румяная вдовушка.
– Нет… не беда.
Где-то на углу стола кто-то прыскает, ему отзывается второй… третий… Алийде, сестра Тээле, зажимает рот платочком и словно бы в поисках помощи смотрит на Лутса, сдержанный смешок слышится уже и рядом с Киппелем. И тут, будто по команде, жилую ригу разом заполняет звонкий хохот. Доселе вполне благопристойное застолье совершенно распоясалось, лишь сам предприниматель и вдовушка сидят серьезные, как две мумии. Кто-то выскакивает из-за стола и, закашлявшись, бежит в дом, арендатор сидит верхом на скамейке, обхватив голову руками, видна лишь его мощная спина, которая трясется от приступов смеха. Хм-хм-хм-пых-пых-пых – словно бы работает возле стены маленький, примерно в две лошадиные силы моторчик. – Ох ты, нечистый, сопатый, полосатый, – выкрикивает Либле, – много чего я повидал, но этакое…
Кажется невероятным, чтобы застолье в жилой риге могло так быстро придти «в норму», и все же вскоре смех умолкает почти так же внезапно, как и начался.
– Дорогие друзья! – подает сверху голос старый аптекарь, навалившись грудью на край печки и до предела свесив вниз свою большую голову. – Дорогие друзья! До того, как господин Киппель придет в себя и сможет вновь занять место оратора, я хотел бы произнести перед вами небольшую речь… вернее… не то чтобы речь… а так… сказать несколько слов, если позволите.
– Просим! Будьте так добры! – вразнобой отвечают голоса снизу.
– Я пробыл в этой самой печке, – начинает аптекарь, – две ночи и два дня, болел и кое о чем думал; в настоящее время я весьма сожалею о том, что прежде… этак… лет двадцать тому назад не оказался в печке какой-нибудь риги, ибо, как я теперь убедился, печь риги оказывает на ход мыслей индивида своеобразное влияние. Возможно, это обусловлено теснотой пространства, которое препятствует рассеиванию мыслей и сводит их воедино, иными словами, концентрирует; не исключено также, что здесь действуют еще и некие физические, органические или психические силы – я не склонен слишком глубоко в это вдаваться и ограничусь лишь констатацией самого факта. Наш молодой друг, господин Тоотс, который находится сейчас среди вас и в судьбе которого со вчерашнего дня началась новая эпоха, знает о моих взглядах на жизнь и на обстоятельства. Эти взгляды сохраняли твердость и незыблемость, примерно, в течение тридцати лет, они были словно бы отлиты из железа; сдвинуть их с мертвой точки не могла никакая сила, никакая власть, а тем более человеческое слово. Господин Тоотс, вероятно, еще достаточно хорошо помнит наши летние беседы, как в аптеке, так и в других местах.
– Хм-хью-хьюх, – хмыкает Тоотс. Кто-то вновь прыскает, но это уже не приводит ко всеобщему смеху, как было недавно. Все со вниманием ждут продолжения речи старого господина. Несколько гостей, громко переговариваясь, переходят из дома в жилую ригу, но и они сразу же затихают и по примеру других обращают взоры вверх.
– Но позавчера, вчера… – вновь доносится с печки, – когда я мысленно устроил смотр всему ходу своей жизни и деятельности, и хотел все подытожить in summa summarum, как говорится, то предо мной сразу же возник один вопрос. [30] «Действительно ли ты поступал согласно долгу и совести, – спросил я себя, – когда вместо того, чтобы самому принять участие в жизни, ты все время словно бы подглядывал за нею из-за угла и взирал на нее исподлобья? Действовал ли ты по долгу и совести, когда обособился от прочих смертных, отвергая их радости и печали?» Да, так спросил я себя. И мне приходится признать, мои друзья и благодетели, я не нашел ответа. Тогда я поставил этот вопрос несколько иначе, так сказать, приблизил его к себе. «Хорошо же, – спросил я себя, – ответь, по меньшей мере, удовлетворен ли ты своей прошедшей жизнью и деятельностью? Жил бы ты опять так же, если бы тебе вдруг вернули твою молодость, твое лучшее время?». И ответ пришел сразу же: «Нет, жить так я больше не стал бы!» Аг-га – вот он, ответ, у меня в руках! Первоначальный ответ! Стало быть, я жил неправильно – не по долгу и не по совести. «Но почему же ты поступил так? – продолжал я себя спрашивать. – Почему ты жил не так, как велят долг и совесть?»
Оратором овладевает основательный приступ кашля, блестящая макушка старого господина на некоторое время скрывается в надпечной темноте, не слышно ничего, кроме надрывного кашля, который вызывает устрашающее эхо под высоким потолком риги. Слушатели испуганно поглядывают друг на друга. Тоотс уже начинает взбираться вверх по лестнице, но в это время аптекарь снова появляется в поле зрения.
– Я старался, – продолжает фармацевт, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, – держаться в стороне от жизни, боялся ее, точно злую собаку. Я был всегда начеку, всегда готов защищать свое драгоценное душевное спокойствие, которое считал наиглавнейшим достоянием на свете. Я был чересчур труслив и чересчур эгоистичен для того, чтобы жить полноценной мужской жизнью, что, разумеется, принесло бы с собой обязанности, заботы и боль. Таким образом, набросив на плечи плащ безразличия, я и скользил поверх жизни без особых переживаний, но также и без особых радостей. Именно это и было в течение долгих лет моим единственным желанием, мало того, я даже гордился тем, что не был одним из обычных и многих. Теперь же, когда мое робкое существование подходит к концу, вижу, каким убогим оно было, чувствую вокруг себя устрашающую тишину, представляю, как сойду в могилу или же истлею в каком-нибудь болоте без того, чтобы кто-нибудь ощутил это, как потерю. Никто не поставит на моей могиле крестик и не принесет букетик цветов…
При последних словах голос оратора дрогнул, стало заметно, что старый господин с трудом сдерживает слезы, увлажняются и глаза некоторых из слушателей. Наконец аптекарю удается вновь взять себя в руки, и он заканчивает с неожиданной силой и пафосом:
– Насколько я вижу, здесь находятся по большей части молодые люди, у которых все еще впереди. Именно к вам, молодежь, я теперь обращаюсь. Не бойтесь жизни! Не бойтесь забот и боли! Ближе к жизни – значит, ближе к Богу. Не бойтесь борьбы – в борьбе умножаются силы. Не беда, если, борясь с обстоятельствами, вы иной раз окажетесь побежденными, гораздо важнее суметь одержать победу над собою. Тогда вы спокойно сможете встретить вечер и оглянетесь на свою деятельную, наполненную радостным трудом жизнь с сознанием того, что отдали ей всё лучшее, что у вас было. Через тернии и опасности – всё выше, к вершинам человечности, чтобы те, кто вас поймет, могли бы к вам обращаться «Ваша высокочеловечность!» Да здравствует жизнь! И если бы мне было еще что сказать, я бы воскликнул снова «Да здравствует жизнь!» Да, господин Тоотс, на вашей стороне не только правда, как я уже отметил, но и победа, а все остальное пусть остается мне. Живите всегда со своей правдой, с правдой, которой вы сами достигли – тогда за вами всегда будет победа, а другим останется все остальное, если они не останутся даже и без того. Вот все, что я хотел сказать. Не давайте сбивать себя с толку, мои друзья, и будьте радостными среди радостных; возможно недалек тот день, когда вам придется утешать скорбящих. Радуйтесь в часы радости и трудитесь, когда настанет время труда. Между прочим, последнее не за горами, уже завтра-послезавтра всех нас ждет работа. Ну, поупираемся немного, да и засучим рукава, и да увенчаются успехом все наши начинания в той мере, в какой поможет нам Бог и поможем себе мы сами. Точка. Точка с запятой. И в завершение – двоеточие и кавычки, ибо теперь произнесет речь господин Киппель.
