– Ах, Том, какой ты благородный!
Приближались каникулы. Всегда строгий учитель стал теперь еще строже и требовательнее: ему хотелось, чтобы его школа отличилась на экзаменах. Розга и линейка никогда не лежали без дела, по крайней мере, в младших классах. Только самые старшие из учеников да взрослые барышни лет восемнадцати без двадцати были избавлены от порки. А порол мистер Доббинс очень больно, потому что лет ему было не так уж много, и, хотя под париком у него скрывалась совершенно лысая и блестящая, как шар, голова, его мускулы нисколько не ослабели. С приближением великого дня обнаружилось все его тиранство: ему как будто доставляло злорадное удовольствие наказывать за малейший проступок. Из-за этого самые маленькие мальчики проводили целые дни в страхе и трепете, а по ночам не спали и думали, как бы ему отомстить. Они не упускали ни одного случая насолить учителю. Но и он тоже не отставал. Воздаяние, которое следовало за каждой удачной местью, бывало настолько потрясающе и грозно, что мальчики всегда отступали с поля битвы с большим уроном.
Наконец они сговорились между собой и придумали одну штуку, которая сулила блестящий успех. Был принят в компанию, ученик местного живописца вывесок: они рассказали ему свей план и просили помочь им. Мальчишка пришел в восторг, потому что учитель столовался у них в доме и успел надоесть ему хуже горькой редьки. Жена учителя уезжала на несколько дней погостить к знакомым, так что некому было расстроить их планы; учитель всегда изрядно выпивал перед такими торжественными днями, и мальчишка обещал «устроить ему сюрприз» перед самым экзаменом, когда старик напьется и задремлет в кресле, а потом разбудить его и спровадить в школу, В свое время наступило и это интересное событие. К восьми часам вечера школа была ярко освещена и украшена гирляндами и венками из зелени и цветов. Учитель восседал, как на троне, в своем большом кресле, поставленном на возвышении, а позади него стояла черная доска. Видно было, что он успел порядком нагрузиться. Три ряда скамеек по сторонам возвышения и шесть рядов перед ним были заняты городскими сановниками и родителями учеников. Слева от учительского места, позади зрителей, возвышалась просторная эстрада, на которой сидели школьники, участвующие в программе: маленькие мальчики, умытые, причесанные и такие нарядные, что сидели как на иголках и маялись невыносимо; неуклюжие верзилы; белоснежные ряды девочек и разряженные в батист и кисею взрослые барышни, которые стеснялись своих голых рук в старинных бабушкиных браслетах, розовых и голубых бантов и цветов в волосах. Все остальные места были заполнены учениками, не участвовавшими в выступлениях.
Экзамены начались. Выступил вперед крошечный мальчик и пролепетал испуганно: «Никто из вас, друзья, не ждал, чтобы малыш стихи читал», сопровождая декламацию вымученными, судорожными движениями, какие могла бы делать машина, если бы была в неисправности. Однако он благополучно добрался до конца, еле живой от страха, и, поклонившись, как автомат, удалился под гром рукоплесканий.
Сконфуженная девочка прошепелявила: «У Мэри был барашек», – сделала достойный жалости реверанс, получила свою долю аплодисментов и уселась на место, вся красная и счастливая.
На эстраду очень самоуверенно вышел Том Сойер и с неистовым воодушевлением, бешено размахивая руками, начал декламировать бессмертную и неистребимую тираду: «О, дайте мне свободу3! «, но, дойдя до середины, запнулся. На него напал страх перед публикой, ноги под ним затряслись, и в горле перехватило дыхание. Слушатели явно жалели его, но молчали, а молчание было еще хуже жалости. Учитель нахмурился, так что провал был полный. Том попробовал было читать дальше, но ничего не вышло, и он с позором удалился. Раздались жидкие хлопки, но сейчас же и смолкли. За сим последовало „На пылающей палубе мальчик стоял“4, а также «Ассирияне шли5» и другие перлы, излюбленные декламаторами. Потом состязались в правописании и чтении. Теперь на очереди был гвоздь вечера – оригинальные произведения молодых девиц. Одна за другой они подходили к краю эстрады, откашливались, развертывали рукопись, перевязанную хорошенькой ленточкой, и начинали читать, особенно напирая на выразительность и знаки препинания. Темы были все те же, над какими в свое время трудились их матушки, бабушки и, без сомнения, все прабабушки, начиная с эпохи крестовых походов. Тут были: «Дружба», «Воспоминания о былом), „Роль религии в истории“, „Царство мечты“, „Что нам дает просвещение“, „Сравнительный очерк политического устройства различных государств“, „Задумчивость“, „Дочерняя любовь“, „Задушевные мечты“ и т.д.
Главной особенностью этих сочинений была меланхолия, любовно вынянченная и выпестованная, кроме того – сущее наводнение всяких красивых слов и к тому же – манера носиться с каким-нибудь любимым выражением до тех пор, пока оно не навязнет в зубах и не потеряет всякий смысл; а особенно заметна и неприятна была надоедливая мораль, которая помахивала куцым хвостом в конце каждого сочинения. Какая бы ни была тема, автор из кожи лез, чтобы впихнуть в свое произведение что-нибудь полезное и поучительное для добродетельного и возвышенного ума. И хотя фальшь этой морали бьет в глаза, ее ничем не искоренишь; она до сих пор остается в силе и не выведется в наших школах, пока свет стоит. Нет ни одной школы во всей нашей стране, где ученицы не чувствовали бы себя обязанными заканчивать сочинение моралью; и чем легкомысленней и маловерней ученица, тем длинней и набожней будет мораль. Но довольно об этом. Горькая истина никому не по вкусу. Давайте вернемся к экзаменам. Первое из прочитанных сочинений было озаглавлено: «Так это и есть жизнь?» Быть может, читатель выдержит хоть один отрывок из него:
«На торных путях жизни с каким радостным волнением предвкушает юный ум некое долгожданное празднество! Воображение живо набрасывает розовыми красками картины веселья. В мечтах изнеженная поклонница моды уже видит себя среди праздничной толпы, окруженною всеобщим вниманием. Ее изящная фигура, облаченная в белоснежные одежды, кружится в вихре упоительного танца; ее глаза сияют ярче всех; ее ножки порхают легче всех в этом веселом сборище.
В таких упоительных мечтах время проходит быстро, и наступает желанный час, когда она должна вступить в тот светлый рай, о котором говорили ей счастливые грезы. Как волшебнопрекрасно кажется здесь все ее очарованному взору! Каждое новое явление для нее все более пленительно. Но с течением времени она обнаруживает, что под этой блестящей внешностью скрывается суета сует; лесть, когда-то пленявшая ее душу, теперь только раздражает; бальные залы потеряли для нее свое очарование; с расстроенным здоровьем и горечью в сердце она бежит прочь, уверившись, что светские удовольствия не могут удовлетворить стремлений ее души! « И так далее, и тому подобное. Одобрительный гул то и дело слышался во время чтения, сопровождаемый шепотом: „Как мило! «, «Какое красноречие! “, «Как это верно! «, а после того, как все это закончилось особенно надоедливой моралью, слушатели восторженно захлопали в ладоши.
Потом выступила стройная меланхолическая девица, отличавшаяся интересной бледностью, происходящей от пилюль и несварения желудка, и прочла «поэму». Довольно будет и двух строф:
ПРОЩАНИЕ МИССУРИЙСКОЙ ДЕВЫ С АЛАБАМОЙ Алабама, прощай! Я любила тебя, А теперь я тебя покидаю!
Лью я горькие слезы, всем сердцем скорбя, И навеки тебя оставляю.
Алабама, тебе шлю любовь и привет.
О долинах твоих я горюю.
Пусть остынут навеки и сердце и tete, Если только тебя разлюблю я.
Очень немногие из присутствующих знали, что такое «tete», но все-таки стихи очень понравились.
После нее перед зрителями появилась смуглая, черноволосая и черноглазая барышня; она выдержала долгую паузу, сделала трагическое лицо и начала читать размеренно и торжественно:
ВИДЕНИЕ «Ночь была бурная и темная. Вокруг небесного престола не мерцала ни одна звезда, но глухие раскаты грома непрестанно сотрясали воздух, в то время как ужасающая молния гневно сверкала в облачных чертогах небес, как бы пренебрегая тем, что знаменитый Франклин6 укротил ее свирепость! Даже неистовые ветры единодушно покинули свое таинственное убежище и забушевали над землей, словно для того, чтобы эта бурная ночь казалась еще более ужасной.
В эту пору мрака и уныния мое сердце томилось по человеческому участию, но вместо того – Мой друг, моя мечта – советник лучший мой В скорбях и в радости – явилась предо мной.
Она приближалась, подобная одному из тех небесных созданий, которые являются юным романтикам в мечтах о сияющем рае, – царица красоты, не украшенная ничем, кроме своей непревзойденной прелести. Так тиха была ее поступь, что ни одним звуком не дала знать о себе, и если бы не волшебный трепет, сообщившийся мне при ее приближении, она проскользнула бы мимо незамеченной, невидимой, подобно другим скромным красавицам. Странная печаль была разлита в ее чертах, словно слезы, застывшие на одеянии Декабря, когда она указала мне на борьбу стихий под открытым небом и обратила мое внимание на тех двух, что присутствовали здесь».
