— Ох, сердце, Бесс… сердце мое разбито! — только и смог выговорить старик, прижимая руку к груди и закрывая второй рукой глаза, словно не желал больше никогда видеть света дня. В тот же миг Бесси бросилась возле него на колени, обнимая, поглаживая и целуя старого дядю.
— Дядя, милый, все не так плохо. Он не умер. В письме ничего такого нет, даже не думайте. Он просто взял и переехал, а эти ленивые разгильдяи не знали, где его искать, вот и послали письмо обратно, вместо того, чтобы походить по домам и поспрашивать, как поступил бы на их месте Марк Бенсон. Да я сама слышала столько рассказов про то, как ленив народ на юге, все и не упомнишь. Он не умер, дядя. Он просто переехал и очень скоро сообщит нам, куда. Может, на более дешевую квартиру, ведь тот стряпчий надул его, а вы денег не выслали, вот ему и приходится потуже подтянуть пояс. Вот и все, дядя. Не убивайтесь так, тут ведь не сказано, что он умер.
Бесси уже сама от волнения не могла сдержать слез, хотя твердо верила в правильность своего толкования дела и надпись на письме ее скорее обрадовала, чем огорчила. Поэтому она на все лады уговаривала дядю не сидеть больше на сырой траве и изо все сил тянула его вставать, тогда как он весь закоченел и, по его собственному выражению, «трясся, как осиновый листок». Бесси с трудом удалось поднять его и увести, беспрестанно повторяя одни и те же слова, одно и тоже объяснение: «Он не умер, он просто переехал» и так далее, по кругу. Натан качал головой и старался убедить себя в ее правоте, но в глубине сердца твердо верил в совсем иное. Когда они с Бесси вернулись домой (ибо девушка не позволила ему сегодня работать), старик выглядел так плохо, что жена его решила, будто он простудился и уложила в кровать, куда он, утомленный и равнодушный к жизни, охотно отправился, потому что и в самом деле заболел, но не от простуды, а от нервного потрясения. С тех пор ни он, ни Бесси не заговаривали о злополучном письме, даже между собой, и Бесси нашла способ придержать болтливый язык Марка Бенсона и внушить ему свой, радужный, взгляд на это происшествие.
Проведя в постели неделю, Натан наконец поднялся на ноги, постарев на добрый десяток лет. Жена постоянно отчитывала его за то, что он так неосмотрительно сидел на мокрой траве, пусть даже и очень устал. Но и она начала уже тревожиться из-за затянувшегося молчания Бенджамина. Сама она не умела писать, но много раз уговаривала мужа послать письмо и узнать, как там дела у ее сыночка, и наконец он пообещал ей, что напишет в следующее же воскресенье. Он всегда писал письма по воскресеньям, а в то воскресенье собирался в первый раз после болезни отправиться в церковь. В субботу же он, вопреки настояниям жены (равно как и Бесси), вознамерился сам съездить на рынок в Хайминстер. Это развлечение, пояснил он, пойдет ему на пользу. Однако вернулся он с рынка очень усталый и какой-то загадочный, а вечером попросил Бесси пойти с ним в коровник, чтобы подержать фонарь, пока он будет осматривать заболевшую корову. Когда же они отошли настолько, что из дома их уже слышно не было, Натан вытащил маленький сверточек и сказал:
— Ты ведь обвяжешь этим мою воскресную шляпу, девочка? Так мне будет чуток полегче. Я-то знаю, что мой сынок умер, хотя и молчу об этом, чтобы не расстраивать мою старушку и тебя.
— Конечно, обвяжу, дядя… Но он не умер.
(Бесси всхлипывала.)
— Знаю, знаю, малышка. Я вовсе не хочу, чтобы все со мной соглашались. Но мне хотелось бы надеть немножко крепа, почтить память мальчика. Я бы заказал черный сюртук, но она, бедная моя старушечка, даром что помаленьку слепнет, а все ж заметит, если в воскресенье я не одену парадный свадебный пиджак. Но полоску крепа она не углядит. Ты просто прицепи ее куда нужно, потихонечку.
Засим Натан отправился в церковь с такой узенькой полоской крепа вокруг шляпы, как только удалось выкроить Бесси. И таковы странности человеческой натуры, что, хотя старик фермер превыше всего беспокоился, как бы жена не заподозрила, что он считает, будто их сын умер, но в то же время едва ли не обиделся, что никто из соседей не заметил его траура и не спросил, по кому он его носит.
Но время шло, от Бенджамина не было ни словечка, и тревога его родных достигла такой степени, что Натан не смог больше таить свой секрет. Однако несчастная Хестер отвергла его домыслы — отвергла всей душой, всем сердцем, всей волей. Она не верит, она никогда не поверит — ничто не заставит ее поверить — будто ее единственный сыночек, ее Бенджамин, умер, не послав ей прощального знака любви. Никакие уговоры не могли ее убедить. Она верила, что даже если бы все естественные способы сообщения между ней и ее сыном были бы невозможны в этот последний, трагический момент — скажем, если бы смерть подкралась к нему внезапно, быстро и неожиданно — то все равно ее глубочайшая любовь каким-то непостижимым образом помогла бы ей узнать о потере; Порою Натан пытался радоваться тому, что у жены еще остается надежда увидеть сына живым; но в иные минуты ему хотелось, чтобы она посочувствовала его горю, его терзаниям и угрызениям совести, его долгим и мучительным раздумьям, какую ошибку до* пустили они в воспитании сына, что он принес родителям столько огорчений и тревог. Бесси же принимала то сторону дяди, то сторону тети. Бедняжка каждый раз самым честным образом проникалась их доводами — и посему могла посочувствовать обоим. Но она в считанные месяцы утратила всю свою молодость и стала выглядеть женщиной средних лет задолго до того, как этих лет достигла. Улыбалась она редко и больше не пела.
Этот удар так подкосил всю семью, что на ферме произошли немалые перемены. Натан больше не мог, как бывало, и сам упорно трудиться, и руководить своими двумя помощниками. Хестер потеряла всякий интерес к сыродельне и маслобойне — тем более, что видела с каждым днем все хуже и хуже и уже не справлялась со всем этим хозяйством. Бесси приходилось в одиночку управляться и на поле, и в коровнике, и в маслобойне и сыродельне. Она успевала повсюду — без прежней веселости, зато с какой-то упорной одержимостью, но, сказать правду, ничуть не опечалилась, когда однажды вечером дядя сообщил ей и ее тете, что соседский фермер, Джоб Киркби, предложил Хантройдам продать все земли Наб-энда, кроме только одного пастбища, достаточного, чтобы прокормить двух коров. При этом фермер Киркби отнюдь не собирался вмешиваться в домашние дела и домашнее хозяйство Хантройдов, но был бы рад воспользоваться кое-какими сараями для того, чтобы держать там часть скота.
— Право, с нас вполне хватит Маргаритки и Пеструшки — они будут давать нам по восемь-десять фунтов масла, чтобы летом продавать на рынке. И забот у нас будет куда меньше, чем я боялся, когда представлял себе старость.
— Ага, — согласилась его жена. — А ежели тебе только и останется присматривать, что за пастбищем Астер-Тофт, то тебе не надо будет уходить так далеко в поле. А Бесс будет изготовлять свой знаменитый сыр на продажу, и еще мы попробуем делать сливочное масло. Давно об этом мечтала. Там, откуда я родом, на сывороточное масло никто даже и не глядел.
Оставшись же наедине с Бесси, Хестер высказалась по поводу этой перемены так:
— До чего же я благодарна Создателю, что все оно так обернулось. Я-то, грешным делом, всегда боялась, что Натан продаст землю вместе с домом, и тогда наш сыночек, воротившись из Американии, не будет знать, где нас искать. Уверена, он отправился туда, чтобы сколотить состояние. Крепись девочка, в один прекрасный день он еще вернется и остепенится. Эх, до чего же славно сказано в Писании про блудного сына, который сперва ел со свиньями, а потом зажил припеваючи в отцовском доме. Кто-кто, а уж я-то знаю, что наш Натан охотно простит его, и снова полюбит, и будет души в нем не чаять, быть может, даже сильнее меня, хотя я ни на минуту не верила, будто Бенджамин умер. То-то Натан убедится, кто из нас был прав.
И вот фермер Киркби забрал большую часть земли Наб-энда, а три пары умелых рук без особого труда справлялись с работой на оставшемся пастбище и уходом за двумя коровами. Изредка кто-нибудь из соседей подсоблял им. Все члены семьи Киркби были приятными людьми и с ними было легко иметь дело. Был там сын, Джон Киркби, сухой, степенный холостяк, усердный и методичный в работе и немногословный. Однако Натан почему-то вбил себе в голову, будто бы он заглядывается на Бесси. Эта мысль крайне встревожила старика. В первый раз за все время его вере в смерть сына пришлось пройти испытание — и она его не прошла. К его собственному несказанному удивлению, оказалось, что вера эта не настолько крепка, чтобы он со спокойной душой увидел Бесси женой кого-либо, кроме того единственного, кому она была предназначена с детства. Но поскольку Джон Киркби отнюдь не спешил открывать свои намерения (если у него вообще таковые имелись) Бесси, то эта ревность за покойного сына охватывала Натана лишь изредка, время от времени.
