Почти все, что он говорил насчет губернатора Баллока, вошло у Скарлетт в одно ухо и вышло в другое, ибо мозг ее заполняла радостная мысль, что клана больше нет. Ретта не убьют, как убили Фрэнка; она не потеряет своей лавки и своих денег. Но одно слово, сказанное Реттом, всплыло в ее сознании. Он сказал: «мы», как нечто само собою разумеющееся, связывая себя с теми, кого называл прежде «старой гвардией».
— Ретт, — неожиданно спросила она, — а вы имели какое-то отношение к роспуску клана?
Он посмотрел на нее долгим взглядом, и в глазах его затанцевали искорки.
— Да, любовь моя. Эшли Уилкс и я главным образом за это в ответе.
— Эшли… и вы?
— Да, хотя это и звучит пошло, но политика укладывает очень разных людей в одну постель. А ни я, ни Эшли не жаждем очутиться в одной постели, однако… Эшли никогда не верил в ку-клукс-клан, потому что он вообще против насилия. А я никогда не верил, потому что все это просто идиотизм и таким путем ничего не добьешься. Это единственный способ заставить янки сидеть у нас на шее до второго пришествия. И вот мы с Эшли убедили горячие головы, что сумеем добиться куда большего, наблюдая, выжидая и кое-что делая, чем если наденем ночные рубашки и будем размахивать огненными крестами.
— Не хотите же вы сказать, что мужчины приняли ваш совет при том, что вы…
— Что я спекулянт? Подлипала? Человек, действовавший заодно с янки? Вы забываете, миссис Батлер, что я теперь добропорядочный демократ, преданный до последней капли крови благородной цели вытащить наш любимый штат из рук насильников! Я дал им хороший совет, и они его послушались. Не менее хорошие советы даю я и по другим вопросам, связанным с политикой. У нас в законодательном собрании теперь — демократическое большинство, верно? И очень скоро, любовь моя, мы засадим кое-кого из наших добрых друзей-республиканцев за решетку. Слишком они стали алчными, слишком в открытую повели игру.
— И вы поможете засадить их в тюрьму? Но ведь это же были ваши друзья! Они взяли вас в свою компанию, когда выпускали железнодорожные акции, на которых вы заработали тысячи.
Ретт вдруг усмехнулся, как бывало, — с легкой издевкой.
— О, я им за это не помню зла. Но я перешел на другую сторону, и если в моих силах помочь засадить их туда, где им место, я это сделаю. И вы еще увидите, какую пользу мне это принесет! Я достаточно осведомлен о подоплеке некоторых дел, и мои знания могут очень пригодиться, когда законодательное собрание начнет копаться в этих делах, а, судя по всему, это не за горами. Займется собрание и губернатором и, если сумеет, засадит и его в тюрьму. Предупредите-ка лучших ваших добрых друзей Гелертов и Хандонов, чтобы они готовились покинуть город, потому что, если сцапают губернатора, им того же не миновать.
Но Скарлетт слишком долго наблюдала, как республиканцы, опираясь на армию янки, правили Джорджией, чтобы поверить небрежно брошенным словам Ретта. Слишком прочно сидел в своем кресле губернатор, чтобы какое-либо законодательное собрание могло сладить с ним, а тем более посадить его в тюрьму.
— Какую вы несете чушь, — заметила она.
— Если его и не посадят в тюрьму, то уж во всяком случае не переизберут. В следующий раз губернатором у нас будет демократ — для разнообразия.
— И я полагаю, это тоже будет делом ваших рук? — иронически спросила она.
— Конечно, моя кошечка. Именно этим я сейчас и занимаюсь. Потому так поздно и домой прихожу. Я работаю больше, чем работал лопатой во времена золотой лихорадки: пытаюсь помочь провести выборы. И я знаю, это причинит вам боль, миссис Батлер, — но я дал немало денег на их организацию. Помните, много лет тому назад вы сказали мне в лавке Фрэнка, что я поступаю бесчестно, держа у себя золото Конфедерации? Вот теперь, наконец, я согласился с вами, и золото Конфедерации идет на то, чтобы вернуть конфедератам власть.
— Да вы швыряете деньги в крысиную нору!
— Что? Это вы демократическую партию называете крысиной норой? — Он с насмешкой посмотрел на нее, и глаза его снова стали спокойными, ничего не выражающими. — Мне безразлично, кто победит на выборах. Но мне небезразлично то, что все теперь знают, сколько я положил на это сил и сколько потратил денег. Об этом будут помнить не один год, и это принесет пользу Бонни.
— Услышав ваши благочестивые речи, я даже испугалась, решив, что вы изменили свои взгляды, но вижу сейчас, что вы так же неискренни по отношению к демократам, как и ко всем остальным.
— Взглядов своих я не менял. Переменил только шкуру. Наверное, можно закрасить пятна у леопарда, но, сколько их ни крась, он все равно леопардом останется.
Бонни, проснувшаяся от звука голосов на лестнице, сонным голосом, но повелительно позвала: «Папочка!» И Ретт шагнул было к ее двери мимо Скарлетт.
— Ретт, обождите. Я еще хочу сказать вам кое-что. Перестаньте брать с собой Бонни на политические митинги. Это производит нехорошее впечатление — что за причуда брать маленькую девочку в такие места! Да и вы сами выглядите глупо. Мне в голову не приходило, что вы таскаете ее туда, пока дядя Генри не упомянул об этом, видимо, считая, что я знаю, и…
Ретт круто повернулся к ней, лицо его стало жестким.
— А что тут плохого в том, что девочка сидит у отца на коленях, пока он разговаривает с друзьями? Вам, возможно, кажется, что это выглядит глупо, но это вовсе не так. Люди надолго запомнят, что Бонни сидела у меня на коленях, когда я помогал выкуривать республиканцев из этого штата. Люди надолго запомнят… — Лицо его утратило жесткость, в глазах загорелся лукавый огонек. — А вы знаете, когда Бонни спрашивают, кого она больше всех любит, она говорит: «папочку и димикатов». А когда спрашивают, кого она больше всех не любит, она говорит: «подлипал». Люди, слава богу, помнят такое.
— И вы, очевидно, говорите ей, что я — подлипала! — не в силах сдержать ярость, громко воскликнула Скарлетт.
— Папочка! — прозвенел детский голосок, на этот раз с возмущением, и Ретт, смеясь, вошел в комнату дочери.
В октябре того года губернатор Баллок покинул свой пост и бежал из Джорджии. Разграбление общественных фондов, непомерные траты и коррупция достигли при его правлении таких размеров, что здание рухнуло под собственной тяжестью. Даже в партии Баллока произошел раскол — столь велико было негодование публики. Демократы имели теперь большинство мест в законодательном собрании, и это означало лишь одно. Баллок, узнав, что собрание намеревается расследовать его деятельность, и опасаясь, что ему предъявят импичмент, то есть отстранят от должности и посадят в тюрьму, — не стал ждать. Он тайком, поспешно удрал, позаботившись о том, чтобы его прошение об отставке было обнародовано лишь после того, как сам он благополучно достигнет Севера.
Когда весть об этом облетела город — через неделю после бегства Баллока, — Атланта себя не помнила от возбуждения и радости. Улицы заполнились народом, мужчины смеялись и, поздравляя друг друга, обменивались рукопожатиями; женщины целовались и плакали. Все праздновали и устраивали приемы, и пожарные были заняты по горло, воюя с пламенем, загоравшимся от шутих, которые пускали на радостях мальчишки.
Опасность уже позади! Реконструкция почти закончилась! На всякий случай в губернаторах оставили республиканца, но в декабре предстояли новые выборы, и никто не сомневался в том, каковы будут их результаты. А когда выборы наступили, несмотря на отчаянные усилия республиканцев, в Джорджии губернатором снова стал демократ.
И люди тоже радовались, тоже волновались, но иначе, чем тогда, когда удрал Баллок. Радость была менее буйная, более прочувствованная, люди от всей души благодарили бога, и все церкви были полны, и священники возносили хвалу господу за избавление штата. К восторгу и радости примешивалась гордость — гордость за то, что в Джорджии удалось восстановить прежнее правление, несмотря на все усилия Вашингтона, несмотря на присутствие армии, несмотря на наличие «саквояжников», подлипал и местных республиканцев.
Семь раз конгресс принимал акты, направленные на то, чтобы раздавить штат, оставить его на положении завоеванной провинции, трижды армия отменяла гражданские законы. В законодательное собрание проникли негры, алчные чужеземцы правили штатом, частные лица обогащались за счет общественных фондов. Джорджия лежала раздавленная, беспомощная, измученная, оплеванная. А теперь, невзирая ни на что, она снова стала сама собой, и все это благодаря усилиям своих граждан.
Столь неожиданный поворот в судьбе республиканцев не всеми был воспринят как великое счастье. Уныние воцарилось в рядах подлипал, «саквояжников» и самих республиканцев. Гелерты и Хандоны, явно узнав об отставке Баллока еще до того, как это стало широко известно, неожиданно покинули город и растворились в небытии, откуда они и появились. Оставшиеся в Атланте «саквояжники» и подлипалы чувствовали себя неуверенно — напуганные случившимся, они жались друг к другу в поисках взаимной поддержки, гадая, какие из их темных делишек выплывут на свет в связи с начавшимся расследованием. Они уже не держались с высокомерным пренебрежением. Они были потрясены, растеряны, испуганы. И дамы, посещавшие Скарлетт, повторяли снова и снова:
