Однако Ретт не выказывал ни малейшего желания заставлять Бонни вести себя как следует. Что бы она ни делала, все признавалось правильным, и попроси она луну, она бы получила ее, сумей отец ее достать. Он бесконечно гордился хорошенькой мордочкой своей дочки, ее кудряшками, ямочками, изящными движениями. Ретту нравилось ее зубоскальство, ее задор, милая манера выказывать ему свою любовь и привязанность. Избалованная и капризная, Бонни все же вызывала такую всеобщую любовь, что у Ретта не хватало духу даже пытаться ее обуздать. Он был для нее богом, средоточием ее маленького мирка и слишком ценил это, боясь наставлениями все разрушить.
Она льнула к нему как тень. Она будила его, не дав ему выспаться, сидела рядом с ним за столом и ела то с его тарелки, то со своей, ездила с ним в одном седле на лошади и никому, кроме Ретта, не позволяла себя раздевать и укладывать в кроватку, стоявшую рядом с его большой кроватью.
Скарлетт забавляло и трогало то, как ее маленькая дочка деспотично правит отцом. Кто бы мог подумать, что именно Ретт так серьезно воспримет отцовство? Но порою жало ревности пронзало Скарлетт, так как Бонни в четыре года лучше понимала Ретта, чем когда-либо понимала его сама Скарлетт, и лучше, чем Скарлетт, справлялась с ним.
Когда Бонни исполнилось четыре года, Мамушка принялась ворчать по поводу того, что нехорошо, мол, дитяти, к тому же девочке, ездить «верхом в седле впереди своего папочки, да еще задравши платье». Ретт с вниманием отнесся к этому замечанию, как относился вообще ко всем замечаниям Мамушки по поводу воспитания девочек. В итоге появился маленький бело-бурый шотландский пони с длинной шелковистой гривой и длинным хвостом, а в придачу — крошечное седло, инкрустированное серебром. Пони, разумеется, предназначался для всех троих детей, и Ретт купил также седло для Уэйда. Но Уэйд предпочитал общество сенбернара, а Элла вообще боялась животных. Итак, пони стал собственностью всеобщей любимицы, и нарекли его Мистер Батлер. Радость Бонни омрачалась лишь тем, что она не могла ездить верхом, как отец, но когда он объяснил ей, насколько труднее сидеть в дамском седле, она успокоилась и быстро научилась кататься. Ретт несказанно гордился ее хорошей посадкой и крепкой рукой.
— Подождите, что еще будет, когда она вырастет и станет охотиться, — похвалялся он. — Никто не сможет сравниться с ней. Я увезу ее тогда в Виргинию. Вот где настоящая охота! И в Кентукки, где ценят хороших наездников.
Когда дело дошло до костюма для верховой езды, девчушке было предоставлено право выбрать цвет материи, и, как всегда, она выбрала голубой.
— Но, деточка! Не этот же голубой бархат! Голубой бархат — это мне для вечернего платья, — рассмеялась Скарлетт. — А маленькие девочки носят добротное черное сукно. — И увидев, как сошлись крохотные черные бровки, мать добавила: — Ради всего святого, Ретт, да скажите вы ей, что это не годится — ведь платье мигом станет грязным.
— Ну, пусть у нее будет костюм из голубого бархата. Если он испачкается, сошьем ей новый, — как ни в чем не бывало сказал Ретт.
Итак, Бонни получила голубой бархатный костюм для верховой езды с длинной юбкой, ниспадавшей на бок пони, и черную шапочку с красным пером, потому что рассказы тети Мелли про перо, которое носил Джеф Стюарт, воспламенили воображение девочки. В ясные погожие дни отец с дочерью катались по Персиковой улице, и Ретт придерживал своего большого вороного коня, чтобы тот шел в ногу с толстоногим пони. Иной раз Ретт и Бонни скакали по тихим дорогам вокруг города, спугивая кур, собак и детей, — Бонни хлестала Мистера Батлера кнутом, спутанные локоны ее развевались по ветру, а Ретт твердой рукой придерживал своего коня, чтобы девочка считала, что Мистер Батлер выигрывает состязание.
Удостоверившись в хорошей посадке, крепкой руке и полном бесстрашии Бонни, Ретт решил, что настало время обучить ее брать на лошади препятствия — совсем невысокие, в пределах возможностей коротконогого Мистера Батлера. Для этого Ретт построил на заднем дворе низкий барьер и платил Уошу, одному из малолетних племянников дядюшки Питера, двадцать пять центов в день, чтобы тот учил Мистера Батлера прыгать. Начали они с прыжков через перекладину, закрепленную на высоте двух дюймов от земли, и постепенно добрались до одного фута.
Эта затея была встречена всеми тремя заинтересованными сторонами в штыки, — а именно: Уошем, Мистером Батлером и Бонни. Уош боялся лошадей, и только поистине королевское вознаграждение могло побудить его заставлять упрямого пони по двадцать раз в день скакать через барьер; Мистер Батлер, хладнокровно сносивший выходки маленькой хозяйки, когда она дергала его за хвост, или позволявший без конца осматривать себе копыта, считал, что творец создал его вовсе не затем, чтобы переносить свою толстую тушу через перекладину; Бонни, не терпевшая, чтобы кто-то еще ездил на ее пони, приплясывала от нетерпения, пока Мистера Батлера учили уму-разуму.
Когда Ретт наконец решил, что пони достаточно хорошо обучен новому делу и ему можно доверить дочку, волнению малышки не было конца. Она победоносно совершила первый прыжок, и теперь уже езда рядом с отцом потеряла для нее все свое очарование. Скарлетт лишь посмеивалась над восторгами и бахвальством отца и дочки. Она, однако, считала, что, как только новизна этой затеи притупится, Бонни увлечется чем-то другим и все обретут мир и покой. Но этот вид спорта Бонни не приедался. От беседки в дальнем конце заднего двора до барьера тянулась утоптанная дорожка, и все утро во дворе раздавались возбужденные вопли. Дедушка Мерриуэзер, объехавший в 1849 году всю страну, говорил, что именно так кричат апачи, удачно сняв с кого-нибудь скальп.
Прошла неделя, и Бонни попросила, чтобы ей подняли перекладину на полтора фута над землей.
— Когда тебе исполнится шесть лет, — сказал отец, — тогда ты сможешь прыгать выше и я куплю тебе лошадку побольше. У Мистера Батлера коротковаты ноги.
— Ничего подобного! Я перепрыгивала через розовые кусты тети Мелли, а они во-о какие большие!
— Нет, надо подождать, — сказал отец, впервые настаивая на своем. Но твердость его постепенно таяла под воздействием бесконечных настойчивых требований и истерик дочери.
— Ну, ладно, — рассмеявшись, сказал он как-то утром и передвинул повыше узкую белую планку. — Если упадешь, не плачь и не вини меня.
— Мама! — закричала Бонни, запрокинув голову кверху, к окну спальни Скарлетт. — Мама! Смотри! Папа сказал, что я могу прыгнуть выше!
Скарлетт, расчесывая в это время волосы, подошла к окну и улыбнулась возбужденному маленькому существу, такому нелепому в своей перепачканной голубой амазонке.
«Право же, надо будет сшить ей другой костюм, — подумала она. — Только одному богу известно, как я заставлю ее снять всю эту грязь».
— Мама, смотри!
— Смотрю, милочка, — сказала, улыбаясь, Скарлетт.
Ретт поднял малышку и посадил на пони, и Скарлетт при виде ее прямой спинки и горделивой посадки головы вдруг ощутила прилив гордости за дочь и крикнула:
— Какая же ты у меня красавица, моя бесценная!
— Ты тоже, — великодушно откликнулась Бонни и, ударив Мистера Батлера ногой под ребра, галопом понеслась в дальний конец двора к беседке.
— Мама, смотри, как я сейчас прыгну! — крикнула она и ударила хлыстом пони.
«Смотри, как я сейчас прыгну!»
Словно прозвонил колокол, будя воспоминания. Что-то зловещее было в этих словах. Что именно? Почему она не может сразу вспомнить? Скарлетт смотрела вниз на свою маленькую дочурку, изящно сидевшую на скачущем пони, и лоб ее прорезала глубокая морщина, а в груди вдруг разлился холод. Бонни мчалась во весь опор, черные кудри ее подскакивали, голубые глаза блестели.
«Глаза у нее совсем как у моего папы, — подумала Скарлетт, — голубые глаза ирландки, и вообще она во всем похожа на него».
И подумав о Джералде, она сразу вспомнила то, что так старалась выискать в памяти, — вспомнила отчетливо, словно при свете молнии, вдруг озарившем все вокруг, и сердце у нее остановилось. Она вдруг услышала ирландскую песню, услышала стремительный топот копыт вверх по выгону в Таре, услышала беспечный голос, такой похожий на голос ее девочки: «Эллин! Смотри, как я сейчас прыгну!»
— Нет, — закричала она. — Нет! Стой, Бонни, стой!
Она еще не успела высунуться из окна, как услышала страшный треск дерева, хриплый крик Ретта, увидела взлетевший голубой бархат и копыта пони, взрыхлившие землю. Затем Мистер Батлер поднялся на ноги и затрусил прочь с пустым седлом.
На третий вечер после смерти Бонни Мамушка медленно проковыляла вверх по ступенькам, ведущим на кухню в доме Мелани. Она была вся в черном — от больших мужских ботинок, разрезанных, чтобы свободнее было пальцам, до черной косынки на голове. Ее мутные старые глаза были воспалены, веки покраснели, и от всей монументальной фигуры веяло горем. На лице ее застыло выражение грустного удивления, словно у старой обезьяны, но губы были решительно сжаты.
