Она еще ниже опустила голову, и он снова со страстной надеждой ожидал хотя бы вспышки гнева, хотя бы короткого возгласа негодования. Но ни того, ни другого не последовало.
Возле нее тихонько тикали маленькие дорожные часики, потом, вспыхнув россыпью искр, разломилось надвое горящее полено. Вся затихшая в раздумье комната, казалось, молча ждала вместе с Арчером.
— Да, — прошептала наконец госпожа Оленская, — то же самое говорят мне мои родственники.
Он слегка поморщился.
— Вполне естественно…
— Наши с вами родственники, — поправилась она, и Арчер покраснел. — Вы ведь скоро станете моим кузеном, — мягко добавила она.
— Надеюсь.
— И вы разделяете их мнение?
Вместо ответа он встал, прошелся по комнате, вперил невидящий взгляд в одну из картин, висящих на красном камчатном полотне, и нерешительно возвратился к графине. Разве он мог сказать ей: «Да, если намеки вашего мужа справедливы или если вы не можете их опровергнуть»?
— Скажите искренне… — неожиданно проговорила она, видя, что он собирается что-то сказать.
Он посмотрел в огонь.
— Вполне искренне — что может возместить ущерб, который, вероятно — нет, несомненно, — причинят вам гнусные сплетни?
— Свобода — разве она не стоит того?
В эту минуту у него мелькнула мысль, что содержащееся в письме обвинение справедливо и что она надеется выйти замуж за соучастника своего греха. Как объяснить ей, что, если она и в самом деле строит такие планы, законы государства категорически это запрещают? Даже тень подозрения, что она могла об этом думать, вызвала у него досаду и неприязнь к ней.
— Но вы ведь и без того свободны как ветер, — возразил он. — Кто посмеет вас тронуть? Мистер Леттерблер сказал мне, что финансовый вопрос разрешен…
— Да, да, — безучастно подтвердила она.
— Так зачем же навлекать на себя бесконечные неприятности и страдания? Подумайте о газетах — как они низки! Все это глупо, ограниченно, несправедливо — но ведь общество нам не переделать.
— Нет, — согласилась она, но голос ее прозвучал так слабо и горько, что он вдруг устыдился своих жестоких мыслей.
— Личность в таких случаях почти всегда приносят в жертву так называемой общественной пользе; люди цепляются за любую условность, которая сохраняет семью и защищает интересы детей, если таковые имеются, — скороговоркой бормотал он, нагромождая друг на друга все избитые фразы, которые приходили ему на ум, и страстно желая прикрыть ими уродливую действительность, которую, казалось, обнажило ее молчание. Оттого, что она не хотела или не могла произнести то единственное слово, которое разрядило бы атмосферу, он старался не дать ей почувствовать, будто пытается проникнуть в ее тайну. Лучше осторожно скользить по поверхности в стиле старого Нью-Йорка, нежели рисковать открыть рану, которую он не в силах исцелить.
— Вы понимаете, что я обязан помочь вам увидеть эти обстоятельства в том свете, в каком видят их все, кто вас нежно любит: Минготты, Велланды, ван дер Лайдены, все ваши друзья и родные. Было бы нечестно, если б я не объяснил вам, как они судят о подобных вещах. — Он настаивал, он чуть ли не молил ее, стремясь во что бы то ни стало перекинуть мост через зияющую пропасть молчания.
— Да, это было бы нечестно, — медленно проговорила она.
Угли в камине затянуло серым пеплом, одна из ламп, всхлипнув, потребовала к себе внимания. Госпожа Оленская встала, подкрутила фитиль, вернулась к камину и осталась стоять.
Поза ее, очевидно, означала, что говорить им больше не о чем, и Арчер тоже поднялся.
— Ну что ж, я сделаю так, как вы хотите, — отрывисто произнесла она.
Кровь прилила к лицу молодого человека. Ошеломленный внезапной капитуляцией собеседницы, он неловко схватил ее за руки.
— Я… я очень хотел бы помочь вам… — сказал он.
— Вы и так мне уже помогли. Доброй ночи, милый кузен.
Наклонившись, он коснулся губами ее рук, безжизненных и холодных. Она отняла их, он повернулся к дверям, вышел в прихожую, под тусклым светом газовой горелки отыскал пальто и шляпу и шагнул в зимнюю ночь, полный слов, которых не посмел произнести.
Театр Уоллока[109] был переполнен. Давали «Шогрэна» Диона Бусико.[110] Главную роль играл автор, роли любовников — Гарри Монтегю и Ада Диас.[111] Популярность великолепной английской труппы достигла апогея, и «Шогрэн» всегда приносил полные сборы. Восторгу галерки не было границ, в партере и в ложах слегка посмеивались над пошлыми сантиментами и рассчитанными на дешевый эффект ситуациями, но наслаждались представлением не меньше, чем на галерке.
Особенно захватила весь театр снизу доверху сцена, в которой Монтегю после грустного, почти односложного прощания с мисс Диас говорит ей «до свиданья» и уходит. На актрисе, которая, глядя в огонь, стояла у камина, было серое кашемировое платье без модных лент и украшений, облегавшее ее высокую фигуру и длинными складками ниспадавшее к ногам. Концы повязанной вокруг шеи узкой черной бархотки спускались на спину.
Когда любовник пошел к выходу, она оперлась о каминную полку и опустила голову на руки. На пороге он обернулся, чтобы еще раз на нее взглянуть, прокрался назад, поднял концы бархотки, поцеловал их и вышел так тихо, что она ничего не слышала и даже не изменила позы. И за этим немым прощанием занавес тотчас опустился.
Ньюленд Арчер всегда ходил на «Шогрэна» только ради этой сцены. Он считал, что последнее прости Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана,[112] которых он видел в Париже, или Мэдж Робертсон[113] и Кендалла в Лондоне; своею сдержанностью и немой скорбью оно трогало его глубже, чем самые неистовые сценические излияния.
Нынче вечером эта сцена приобрела особую остроту, напомнив ему — чем, он не мог бы сказать и сам, — его расставанье с госпожою Оленской после их откровенного разговора неделю назад.
Найти что-либо общее между этими двумя сценами было так же трудно, как уловить сходство во внешности их участников. Ньюленд Арчер никак не мог претендовать на романтическую красоту молодого английского актера, а мисс Диас была высокой рыжей женщиной монументального сложения, чья бледная, забавно уродливая физиономия ничем не напоминала живые черты Эллен Оленской. К тому же Арчер и госпожа Оленская были отнюдь не расстающимися в душераздирающем молчании любовниками, а всего лишь адвокатом и клиенткой, которые разошлись после беседы, оставившей у адвоката прескверное впечатление о деле этой клиентки. В чем же тогда заключалось сходство, которое заставило сердце молодого человека отчаянно забиться при воспоминании об их последнем разговоре? Очевидно, в присущей госпоже Оленской загадочной способности открывать трагические, бередящие душу возможности, таящиеся где-то за пределами повседневной жизни. Она не сказала ему ни единого слова, которое могло бы создать такое впечатление о ней; свойство это скорее составляло часть ее натуры, было отражением ее таинственного, загадочного прошлого или чего-то драматического, страстного и необычного, скрытого в ней самой. Арчер всегда склонялся к мысли, что случай и обстоятельства играют в жизни людей роль весьма незначительную по сравнению с врожденной предрасположенностью к тому или иному повороту событий. Подобную предрасположенность он с первого взгляда почувствовал в госпоже Оленской. Спокойная, почти пассивная, она показалась ему именно такой женщиной, с которой непременно должны происходить всевозможные события, как бы она их ни избегала, как бы ни старалась от них уклониться. Она, очевидно, жила в атмосфере, настолько насыщенной драматическими коллизиями, что ее собственная склонность их вызывать просто осталась незамеченной. Странная неспособность удивляться как раз и внушала ему уверенность, что ее выхватили прямо из водоворота, и то, что она принимала как должное, позволило ему правильно оценить то, против чего она восставала.
Арчер ушел от нее совершенно убежденный, что обвинение графа отнюдь не было необоснованным. Таинственное лицо, которое фигурировало в прошлом его жены под видом «секретаря», едва ли осталось без награды за участие в ее бегстве. Жизнь, от которой она бежала, была невыносима, ее невозможно было описать, невозможно даже себе представить. Она была молода, она была напугана, она была доведена до отчаяния — разве не естественно предположить, что она отблагодарит своего спасителя? К сожалению, с точки зрения закона и света, благодарность эта низводила ее до уровня ее отвратительного супруга. Арчер, как от него и требовалось, дал ей это понять, дал он понять ей также и то, что простодушный и доброжелательный Нью-Йорк, на снисхождение которого она, без сомнения, рассчитывала, был именно тем местом, где она меньше всего могла надеяться на терпимость.
