— Тогда идите. Наверное, вам виднее. Но не забывайте, что вы лучше, чем Джеффрис.
И Леонард ушел. На углу с ним поравнялся экипаж, проехал мимо — из окошка ему помахали — и исчез вместе со своим высокообразованным грузом в вечернем сумраке.
Ночной Лондон начал себя освещать. На главных улицах шипели и искрились электрические огни, в переулках канареечным светом мерцали золотые и зеленые газовые лампы. Небо казалось багряным полем боя наступившей весны, но Лондон его не боялся. Городской смог смирял эту величественную красоту, и облака над Оксфорд-стрит превращались в изысканно расписанный потолок, служивший украшением, но не привлекавший особенного внимания. Лондону не приходилось иметь дело с ясно очерченными армиями более чистого воздуха. Леонард спешил мимо удивительных отблесков, будучи сам неотъемлемой частью городского пейзажа. Жизнь его была серой, и чтобы сделать ее ярче, он отвел в своей душе несколько уголков, где мог предаваться романтике. Девицы Шлегель, а точнее, его разговор с ними, должен был заполнить такой уголок, хотя он уже далеко не в первый раз откровенничал с незнакомцами. Эта его привычка была сродни кутежу, отдушине, пусть и наихудшего сорта, ибо он невольно потакал своим внутренним порывам. Пугая его, она заставляла забыть о подозрительности и благоразумии, и вот он уже доверял свои секреты людям, которых едва знал. Это приносило ему множество волнений, но — иногда — и приятные воспоминания. Пожалуй, самое пронзительное счастье он ощутил, когда ехал на поезде в Кембридж и там к нему обратился студент весьма благопристойного вида. Они разговорились, и вскоре Леонард, откинув сдержанность, поведал ему о своих домашних проблемах и даже намекнул на некоторые другие. Студент, полагая, что после этого они могут стать друзьями, пригласил его «на кофе после обеда», и Леонард согласился. Но потом, почувствовав неловкость, сделал все, чтобы не выходить из гостиницы. Ему не хотелось сталкивать Романтику с компанией «Порфирион» и тем более с Джеки, а люди, живущие более полной и счастливой жизнью, едва ли в состоянии это понять. Для сестер Шлегель, как и для студента, он был интересным созданием, с которым можно с удовольствием встретиться еще раз. Они же для него были обитателями романтического мира, занимающими лишь тот уголок, который он им предназначил, картинами, которые не должны покидать своих рам.
Отношение Леонарда к визитной карточке Маргарет было типичным. Его брак трагическим не назовешь. Трагедия не происходит там, где нет денег, но нет вместе с тем и склонности к насилию. Он не мог бросить свою жену и не испытывал желания ее побить. На его долю выпали лишь раздражительность и убогость. Тут-то и появилась «эта карточка». Леонард, хоть и скрытный, не был человеком аккуратным, а потому оставил карточку на виду. Джеки ее нашла, и сразу же началось: «Что это за карточка, а?»; «Так ты что ж, не знаешь, откудова эта карточка?»; «Лен, кто такая эта самая мисс Шлегель?» — и все в том же духе. Шли месяцы, и карточка в качестве то шутки, то повода обидеться передавалась из рук в руки и засаливалась все больше. Она последовала за супругами, когда они переехали с Камелия-роуд на Талс-Хилл. Ее предъявляли третьим лицам. Несколько дюймов картона превратились в поле боя, на котором сражались души Леонарда и его жены. Почему он не сказал: «Одна дама по ошибке взяла мой зонтик, а другая дала мне эту карточку, чтобы я мог зайти и забрать его»? Потому что Джеки ему не поверила бы? Отчасти да. Но главным образом потому, что Леонард был сентиментален. Карточка не вызывала у него никаких нежных чувств, но символизировала культурную жизнь, которую Джеки не должна была испортить. Ночью он говорил себе: «Ну, как бы там ни было, она ничего не знает про карточку. Да! Тут я не поддался!»
Бедняжка Джеки! Не такой уж она была плохой, и ей приходилось многое терпеть. Она пришла к собственному выводу — но сделать могла только один-единственный — и в нужный момент приступила к действиям. Всю пятницу Леонард отказывался с ней разговаривать и целый вечер смотрел на звезды. В субботу, как обычно, он отправился в центр, но вечером не вернулся. Не вернулся он и в воскресенье утром, и в воскресенье днем. Джеки почувствовала неладное, и, в конце концов, это ощущение стало невыносимым. Хотя последнее время ей была свойственна скромность и неловкость в общении с женщинами, она отправилась на Уикем-плейс. В ее отсутствие вернулся Леонард. Карточка, роковая визитная карточка, исчезла из тома Рёскина, и он понял, что произошло.
— Ну что? — воскликнул он, приветствуя ее раскатистым смехом. — Я-то знаю, где ты была, а вот ты не знаешь, где был я.
— Лен, — сказала со вздохом Джеки, — я все-таки думаю, что ты мог бы объясниться.
И принялась за домашние дела.
На этой стадии уже трудно давать объяснения, а Леонард был слишком глуп — хочется написать: слишком суров, — чтобы попытаться это сделать. Его замкнутость не была в полной мере дешевкой, которую порождает деловая жизнь, — замкнутость, которая делает вид, будто «ничто» есть «нечто», и прячется за раскрытой «Дейли телеграф». Искатель приключений тоже замкнут, а для клерка отправиться на многочасовую прогулку в темноте — это приключение. Вы можете посмеяться над ним — те из вас, кто не раз ночевал под открытым небом в южноафриканской саванне, положив рядом винтовку и ощущая атмосферу настоящего приключения. Посмеяться могут и те, кто, напротив, считает любителей приключений глупцами. Но не удивляйтесь, если Леонард при встрече с вами замкнется и сестры Шлегель, а не Джеки, услышат его рассказ о восходе солнца.
То, что сестры не сочли его глупцом, чрезвычайно его обрадовало. Стоило ему подумать о них, как он вырастал в собственных глазах. Эта радость поддерживала его, когда он шел домой под меркнувшими небесами. Каким-то образом рухнули поставленные богатством преграды, и появилось — он не мог толком облечь это в слова — некое понимание того, как чудесен мир. «Мое убеждение, — говорит мистик, — укрепится, если мне поверит еще одна душа». А Леонард и сестры Шлегель вместе верили, что за серой обыденностью существует нечто иное. Леонард снял цилиндр и аккуратно его разгладил. До сих пор он полагал, что к неизведанному относятся книги, литература, умная беседа и культура. Человек возвышается благодаря образованию и становится вровень с миром. Но за кратким разговором у Шлегелей забрезжил новый свет. Быть может, это «нечто» бродит в темноте среди пригородных холмов?
Леонард заметил, что идет по Риджент-стрит с непокрытой головой. Лондон нахлынул на него в одночасье. В это время народу на улицах было не много, но все, мимо кого он проходил, смотрели на него с враждебностью, особенно впечатляющей, ибо она была бессознательной. Он надел цилиндр. Тот был великоват, и голова Леонарда исчезла, как пудинг в форме для запекания, а уши оттопырились под нажимом изогнутых полей. Тогда он слегка сдвинул цилиндр на затылок, что заметно удлинило его лицо и зрительно увеличило расстояние между глазами и усами. Приняв подобающий вид, он перестал быть мишенью для критики. Больше никого не раздражала фигура, которая двигалась по мостовой подпрыгивающей походкой, с колотящимся в груди сердцем.
Сестры отправились на обед под впечатлением нового приключения, а когда обе они бывали увлечены одним и тем же, не многие обеды могли устоять против их натиска. На этом же, собравшем одних лишь дам и весьма оживленном, гости после некоторого сопротивления принуждены были сдаться. Хелен на одном конце стола, а Маргарет — на другом, говорили только о мистере Басте и ни о ком другом, а когда подали закуску, их рассказы столкнулись, падая, рассыпались, и стали достоянием всех присутствующих. Но это еще не все. Званый обед был, по сути, неофициальным дискуссионным клубом; после него участникам обычно раздавался листок, который читался в гостиной за чашечкой кофе, сопровождаемый веселым смехом, хотя он и содержал более или менее серьезную трактовку какой-нибудь темы, вызывавшей общий интерес. После листка начинались дебаты, и в этих дебатах фигурировал мистер Баст, являвший собою то светлое пятно цивилизации, то темное, в зависимости от темперамента выступавшей. Листок был посвящен решению вопроса: «Как мне следует распорядиться своими деньгами?» — а читательницам предлагалось притвориться, что они миллионерши, пребывающие на смертном одре и желающие завещать свое состояние на создание местных художественных галерей, но открытые в то же время другим предложениям и влияниям. Разнообразные роли были распределены заранее, и некоторые речи звучали весьма забавно. Хозяйка исполняла неблагодарную роль «старшего сына миллионерши», который умолял свою умирающую родительницу не травмировать Общество, позволив таким огромным суммам уйти из семьи. Деньги — результат самоотречения, и следующее поколение имеет право процветать благодаря самоотречению предыдущего. А какое право процветать имеет «мистер Баст»? Таким, как он, вполне достаточно Национальной галереи. После того как с присущей ей грубостью высказалась «Частная собственность», на сцену вышли различные филантропы. Что-то должно быть сделано для «мистера Баста»: условия его жизни следует улучшить без нанесения ущерба его независимости; он должен иметь бесплатный доступ к библиотеке и теннисному корту; его жилье должно оплачиваться таким образом, чтобы он не догадывался, что за него это делает кто-то другой; ему должно стать выгодно вступить в Территориальную армию;[27] его следует силой разлучить с серенькой женой, вручив ей денежную компенсацию; ему надо назначить «соглядатая», кого-нибудь из светского общества, кто беспрерывно будет за ним присматривать (стон со стороны Хелен); ему следует дать пищу, но не одежду; одежду, но не пищу; билет до Венеции и обратно без пищи и одежды во время пребывания там. Иными словами, ему следует дать все, что угодно, но только не деньги.
