Ознакомительная версия.
Хуан собирался задать вопрос, но тут раздались аплодисменты. Двое служащих в париках поставили артиста на его место; тот говорил что-то на ухо одному из них, но служащий вел себя так, словно не понял. Тогда артист повернулся к другому, но результат был тот же самый.
Переглянувшись, служащие повернулись и ушли гораздо быстрее, чем было необходимо. Артист покачнулся, отступил сперва назад, словно ища защиты у рояля, потом двинулся к оркестровой яме; в ложах бенуара испуганно зашептались, зашумели. Сеньор Фунес, вскочив на ноги, замахал руками, шумно дышал; в соседней ложе завизжала сеньора, пронзительно, точно мышь, попавшая в мышеловку. Клара почувствовала, как голова у нее закружилась, и обеими руками ухватилась за бархатные перила. Люди вскакивали с мест, свет в зале замигал и снова погас. Артист поднял смычок, словно ощупывая воздух перед собою, и с видом нашкодившего сорванца вернулся на свое место. Публика еще не успела смолкнуть, а он уже играл «Партиту ре-минор» Баха.
– Во всяком случае, – пробормотал репортер, – еще двадцать сантиметров, и он бы стал газетной сенсацией.
– Не будь скотиной, – сказал Хуан. – Думаешь, он сделал это специально?
– Конечно. Тип этот, видно, с характером. Поразительно, как они его опекают, посмотри налево.
Сеньор в жемчужно-сером костюме был явственно виден за спинами служащих в париках. Стоя у приоткрытой двери цвета увядшей розы, которая вела на эстраду, они притворялись безразличными.
Аллеманда
Куранта
Сарабанда
Жига
Чакона
– Длинновато, – была эпитафия сеньора Фунеса. – И скрипка наполовину теряется, когда рояль не сопровождает.
– Разумеется, – сказал репортер, в его голосе дрожала ярость. – Гораздо лучше, когда играют все сорок скрипачей в увертюре к «Травиате».
Клара посмотрела на отца и увидела, что он доволен поддержкой репортера. Она возвращалась из Баха, словно из головокружительного путешествия. Не хотелось говорить, а лучше бы остаться здесь и сидеть много часов (чтобы только вокруг не хлопали, и артист не уходил бы и не выходил снова в сопровождении служащих в париках). Она обрадовалась, когда в антракте ее оставили одну. Погрузившись в тайну бархатных перил, она спрятала лицо в ладонях и закрыла глаза. Спать, Бах, прекрасная сарабанда, спать, Бах, спать – ей виделись звезды, пурпурные точечки; она сильнее надавила на глаза, по телу пробежала дрожь. Боязнь публики, страх. Берите билет. Какое это теперь имеет значение. Она услыхала (протекло долгое время внутри нее, может быть, она даже задремала) далекий крик, топот бегущих ног. Нет, ничто не имеет значения. Снова закричали. Обращать внимание на необоснованные слухи. Большое спасибо. Спать, взять билет. Спать.
Хуан с репортером – и сеньор Фунес посередке – гуляли по коридорам. Кто-то заметил, что надо было бы зайти в помещение с табличкой «Кавалеры», но театре «Колон» табличка извещала: «Мужчины» —
а Пинчо с Уолли пожирали мятные пастилки —
– Че, тип-то оправился! – закричал Пинчо в восторге оттого, что видит Хуана. – Мы решили: едем на машине.
– Не знаю, знаком ли ему иной способ передвижения, – сказал Хуан репортеру. – Прелестный мир: ужас перед непредвиденным здесь заглушают тем, что перестраивают планы. Никто не обскачет наших портеньо на этом маскараде построения жизненных планов.
– Ты слишком категоричен, – сказал репортер. – По сути дела, жизнь ни из чего другого и не состоит. Строить планы означает идти наперекор случаю, вспомни китайца.
– Случай не существует. Случай – это издержки наших слабостей, промахи в наших жизненных планах.
– Ах, так? Значит, землетрясение, которое накрывает тебя в постели…
– Но это – не случай, – сказал Хуан удивленно. – Это – поэзия.
Они пропустили вперед сеньора Фунеса и вслед за ним вошли в туалет. Тут было много мужчин, уже облегчившихся, одни курили и смеялись, другие сосредоточенно мыли руки и ожидали очереди воспользоваться нейлоновой расческой, висевшей на хромированной цепочке под зеркалом.
– Ты обожаешь формулы, – говорил репортер, немного сердясь. – Если принять случай за поэтическую категорию, то из этого не следует, что это – поэзия, а не случай.
Но Хуан уже увидел Луисито Стеймберга и внимательно слушал, что тот говорил о концерте. Вошел Пинчо и тоже подошел к ним, в восторге от того, как все здорово складывается, а репортер, отойдя в сторону, смотрел на сеньора Фунеса, стоявшего в очереди за расческой. Делалось все жарче, а когда раскрывались дверцы, стыдливо отделявшие уборные, врывался запах отдушки и горячего талька, который, смешиваясь с запахом мочи, бил в нос, а это, сказал сеньор Фунес молодцеватому сеньору, стоявшему за ним в очереди, – это просто позор —
можно подумать, что театр «Колон» не в состоянии приобрести приличные дезодоранты, сильные, вроде тех, о которых пишут в «Ридерс дайджест».
Молодцеватый сеньор заметил с немецким акцентом, что это дело обычное, но ответ не удовлетворил сеньора Фунеса, уже дождавшегося своей очереди. Репортер подошел к Хуану: тот позвал его, чтобы представить Пинчо и Стеймбергу, которые желали знать, что такое журналист. Они собирались задать вопросы, и репортеру было неловко: он не боялся вопросов, но со скукой догадывался, какие вопросы зададут, и как он будет врать или выкручиваться в ответ; в дверь входили новые посетители, а из кабинок выходили мужчины (кавалеры) с фальшивой естественностью, с какой всегда выходят оттуда, и шли к умывальникам (очередь к умывальникам росла, вытянулась из конца в конец зала и начала закручиваться); набилось полно народу, и кто-то, слышно было, сказал, что, мол, кто пописал, пусть выходит, зачем зря толпиться.
– Всегда – одно и то же, – изумился сеньор Фунес – Маленький куренок строит из себя петуха. Не успели войти, как уже распоряжаются.
– А, – сказал молодцеватый сеньор. – Молодежь, она такая.
– Дурно воспитана, – сказал сеньор Фунес и оказался перед умывальником, на том самом месте, где его предшественник аккуратно вытер расческу и положил на место, на полочку. Сеньор Фунес отступил на шаг влево, встав прямо перед зеркалом, и протянул руку за расческой. (Репортер следил за ним и слушал несшиеся издалека хлопки в ладоши – это капельдинеры призывали публику вернуться в ложи), —
а Пинчо говорил Хуану, что у полиции кури-и-ный менталитет, они чудо-о-овищно неэффективны, – что, похоже, доставляло удовольствие Стеймбергу, —
расческу на хромированной цепочке вдруг резко дернули: репортер видел лишь, как она взлетела, подобно блестящему снаряду, вырвавшись из рук сеньора Фунеса, который застыл словно громом пораженный, —
и, описав короткую траекторию, оказалась в руках у типа, стоявшего спиною к сеньору Фунесу; как выяснилось, он-то и дернул хромированную цепочку; затем он сделал шаг вправо, прямо перед носом у сеньора Фунеса, и оттер его от зеркала, да еще наклонился немного, чтобы удобнее было причесываться —
ЦЕПЬ БЫЛА НЕ ОЧЕНЬ ДЛИННОЙ.
– Ну, это уже верх всего, – сказал репортер, хватая Хуана за руку, чтобы он поглядел.
– Подожди, – торопливо сказал Хуан, который в этот момент спросил что-то у Стеймберга (министерские служащие всегда много знают) и не хотел пропустить ответ. Когда репортер дернул его за руку второй раз, он обернулся, и как раз в этот момент сеньор Фунес, покрасневший от гнева, шагнул вперед так, что тип с расческой потерял равновесие, выпустил расческу из рук и, чтобы не упасть, ухватился за блондина с сигарой.
– Что там происходит? – спросил Хуан. – Пойдемте, дон Карлос… – Ему не было видно, что происходит, потому что очередь заволновалась и рассыпалась, и, кроме того, Пинчо со Стеймбергом стояли между ним и умывальником. Он хотел подойти поближе, но туда уже подоспел репортер, видя, что тип с расческой, белый от ярости, ответно толкнул сеньора Фунеса, одной рукой упершись ему в грудь, а другой выстрелив точно пружиной. Репортер сзади взял его за пиджак и притянул к себе, неизвестно зачем, но тот вырвался (еще раз ухватившись для равновесия за блондина с сигарой) и развернулся лицом к репортеру, въехав, сам того не желая, локтем в лицо низенькому толстенькому человечку, который закачался, истошно вопя. Изрыгая ругательства, репортер подскочил к типу с расческой, у которого на лице было написано удивление и в то же время проницательная готовность, но именно в этот момент подоспели Хуан (который понял ситуацию и поспешил вмешаться) и Луисито Стеймберг, разбив очередь, которая замельтешила и потеряла уверенную стройность. Неразбериха и толчея росли, и в них совсем затерялся низенький сеньор с залитым кровью лицом, —
все старались пробиться к выходу, а для этого надо преодолеть самую узкую часть помещения – подступы к умывальникам, – а это шло вразрез с намерениями сеньора Фунеса добраться-таки до расчески (которая болталась на цепочке ниже раковины) и завладеть ею в знак, надо полагать, самоутверждения и победы над противником, который в этот момент, находясь совсем близко от репортера, хотя их разделяли Хуан и Стеймберг, словно бы приглашал его ударить первым и что-то при этом говорил, чего оглушительные причитания низенького окровавленного сеньора не позволяли расслышать; гвалт стоял страшный, и в довершение все время хлопали двери – новые кавалеры валом валили в уборную. Видно было, как сеньор Фунес взмахнул наконец расческой и почти тотчас же потерял ее, потому что Пинчо, по-видимому желая успокоить разволновавшегося сеньора Фунеса, дернул за цепочку и таким образом вырвал расческу у него из рук, и в то же самое время (репортер, напрочь отрезанный от агрессивного типа, видел, как подходили все новые и новые люди, и среди совершенно незнакомых различал знакомые лица, видел, как они толпились в дверях и пытались протиснуться внутрь) —
Ознакомительная версия.
