Фрэнсис Фицджеральд - Последний магнат

– Вы кто по профессии? – спросил негр у Стара.

– Я в киноделе занят.

– А-а. – Негр помолчал, затем сказал: – Я не хожу в кино.

– А почему? – резковато спросил Стар.

– Толку никакого. И детей своих не пускаю.

Стар поглядел на него, а Кэтлин – ободряюще – на Стара. Волна обдала их пылью брызг.

– Есть и хорошие картины, – сказала Кэтлин, но негр не слушал.

– Есть и хорошие, – повторила она, готовая спорить, возражать; негр взглянул на нее равнодушно.

– А что, братство розенкрейцеров ратует против кино? – спросил Стар.

– Они сами толком не знают, против чего и за что ратуют. Сегодня за одно, через неделю за другое.

Только рыба знала, за что ратовала. Прошло уже полчаса, а она все прибывала. Негр наполнил оба своих ведра и понес их со взморья на дорогу, – не подозревая даже, что поколебал устои кинопромышленности.

Кэтлин и погрустневший Стар пошли обратно к дому, и, разгоняя его грусть, она сказала:

– Бедняга Самбо.

– Что?

– Разве вы негров не зовете «Самбо»?

– Мы их, собственно, никак не зовем. – И, помолчав, добавил: – У них свое кино.

Кэтлин присела у электрокамина, надела чулки и туфли.

– Мне уже Калифорния нравится, – произнесла она неторопливо. – Видно, я изголодалась по сексу.

– Но ведь у нас не просто секс?

– Ну еще бы.

– Мне славно с тобой, – сказал Стар.

Она встала с тихим вздохом – и он не расслышал этого вздоха.

– Я не хочу терять тебя, – сказал Стар. – Не знаю твоих мыслей – и вообще думаешь ли обо мне. Ты сама, наверно, видишь, что Минну мне из сердца не выбросить… – Он запнулся, подумал: «А так ли это?» – Но прелестней тебя я не встречал никого уже много лет. Я налюбоваться не могу. Не знаю даже точно цвета твоих глаз, но утону в них – и жалко делается всех на свете…

– Перестань, не надо! – воскликнула она смеясь. – А то меня не оттащить будет от зеркала. Какой уж там цвет моих глаз – они просто гляделки, и вся я заурядная-презаурядная. Зубы вот только хороши – для англичанки…

– Зубы у тебя великолепные.

– … но я в подметки не гожусь здешним девушкам…

– Перестань-ка сама, – перебил он. – Я говорю правду – и я привык взвешивать свои слова.

Она постояла минуту, задумавшись. Поглядела на него, затем опять куда-то внутрь себя, затем на него снова – и отогнала мысль.

– Нам надо ехать, – сказала она.

Возвращались они теперь совсем уже другие. Четыре раза проезжали они сегодня этой береговой дорогой, и каждый раз – не те, что прежде. Любопытство, грусть и вожделение остались сейчас позади; это было подлинное возвращенье – в себя и во все свое прошлое в будущее, в неотвратимо напирающее завтра. В машине он попросил ее: «Сядь ближе», и она села, но близость не ощутилась, ибо была сейчас не на подъеме, а на спаде. Ничто не стоит неподвижно. Ему хотелось сказать ей: «Едем ночевать ко мне» – в пригородный дом, который он снимал, – но это прозвучало бы сиротливо. Машина стала подыматься в гору, к ее дому; Кэтлин принялась шарить в темноте за подушкой сиденья.

– Ты потеряла что-нибудь?

– Выпало, наверное, – сказала она, роясь в сумочке.

– Что именно?

– Конверт.

– Важное что-то?

– Нет.

Но когда подъехали к ее дому и Стар включил на переднем щитке лампочку, они вдвоем сняли подушки сидений и снова поискали.

– Ну, да неважно, – сказала она, идя к веранде. – Мне бы нужен адрес дома – не того, откуда едем, а того, где продюсер Стар живет.

– Адрес мой простой: Бель-Эр. Без номера.

– А где это?

– Бель-Эр – новый район застройки, у Санта-Моники. Но лучше позвони мне на студию.

– Ладно… спокойной ночи, мистер Стар.

– «Мистер Стар»? – повторил он удивленно.

– Спокойной ночи, Стар, – кротко поправилась она. – Так лучше?

Он почувствовал, что его как бы слегка отодвигают.

– Ну-ну, – сказал он, не давая заразить себя этим холодком. Он глядел на нее, чуть поводя головой вправо-влево – повторяя ее жест – и говоря без слов: «Ты знаешь ведь, что у меня это не шутки». Она вздохнула. Он обнял ее, она прильнула, на минуту снова стала полностью его. Прежде чем минута погасла, Стар прошептал: «Спокойной ночи», повернулся и пошел к «родстеру».

Он вел машину по извилистому спуску, вслушиваясь в себя – там словно начиналась музыка, могучая, странная, властная, неизвестно чьего сочинения, исполняемая впервые. Сейчас зазвучит тема – но музыка насквозь нова, и он не сразу распознает приход темы. Она войдет, быть может, клаксонами автомобилей с цветных, как фильмы, бульваров или приглушенной дробью облачного барабана луны. Он напрягал слух, зная лишь, что уже начинается – небывалая, милая сердцу и непонятная музыка. Знакомое, избитое бессильно будоражить; эта же музыка до смятенья нова, такую музыку не кончишь по старым нотам, если выключишь на середине.

А еще – и неотвязно, и смыкаясь с музыкой – была мысль о негре. Он ждет теперь у Стара в кабинете, маячит с ведрами серебристой рыбы, а утром будет ждать на студии. Негр не велит своим детям смотреть картины Стара. Негр не прав, он подходит предвзято, и его надо как-то переубедить. Надо сделать фильм, да не один, а десяток фильмов – и доказать ему, что он не прав. Под влиянием слов негра Стар уже вычеркнул мысленно из планов четыре картины, в том числе одну, намеченную к съемкам на будущей неделе. Стар и раньше считал их не слишком актуальными, но сейчас взглянул на них глазами негра и отверг как дрянь. И снова включил в свои планы трудноотстаиваемую картину, которую бросил было на съедение волкам – Брейди, Маркусу и прочим, – чтобы взамен добиться своего в другом пункте. Восстановил эту картину ради негра.

Когда Стар подъехал к крыльцу, там загорелся свет, и слуга-филиппинец, сбежав со ступенек, отвел машину в гараж. В кабинете Стар увидел список телефонных звонков:

Ла Борвиц

Маркус

Гарлоу

Рейнмунд

Фербенкс

Брейди

Скурас

Флайшэкер и т.д.

Вошел филиппинец, держа в руке письмо.

– Из машины выпало, – сказал он.

– Спасибо, – сказал Стар – Я искал его.

– Будете сейчас картину смотреть?

– Нет, спасибо, – можешь идти спать.

Письмо было адресовано Монро Стару, эсквайру. Он удивился, хотел надорвать конверт, но вспомнил, что она ведь искала это письмо – возможно, чтобы взять его обратно. Будь у нее дома телефон, он бы позвонил сейчас, попросил разрешения вскрыть его. Он повертел конверт в руках. Написано еще до встречи – забавно думать, что так или иначе оно утратило силу, а интересно скорее как памятка о пройденной стадии чувства.

Однако читать без позволения не годилось. Положив конверт рядом с кипой сценариев, он взял из этой кипы верхний, раскрыл у себя на коленях. Гордости его льстило, что он не поддался первому порыву, не прочел письма. Это доказывало, что он и теперь не «теряет голову», как не терял голову в отношениях с Минной, даже в самом начале. Они были царственной четой – брак их был как нельзя более уместен. Минна всегда любила Стара, а перед ее смертью нежность прорвалась и у него, хлынула и затопила нежданно-негаданно. И любовь, которой он исполнился, переплеталась с тягой к смерти: в мире смерти Минна была так одинока, что его тянуло уйти туда с ней вместе.

Но он никогда не был безудержно «падок до баб», как его брат – того вконец сгубила баба, вернее, целая серия баб. Монро же в юности испил это однажды – и твердо отставил бокал. Совсем иная романтика влекла его разум – вещи потоньше чувственных кутежей. Подобно многим блестяще одаренным личностям, он вырос ледяно равнодушным к сексу. Начал с полного неприятия, нередко свойственного выдающимся умам, – чуть не двенадцатилетним еще мальчиком сказал себе: «Смотри – это ведь все не то – непорядок, грязь – сплошная ложь и липа» – и отмел от себя начисто, в решительном духе людей его склада; но не очерствел затем, не осволочел, как большинство таких людей, а окинул взглядом оставшуюся убогую пустыню и возразил себе: «Нет, так нельзя». И обучил себя доброте, снисходительной терпеливости, даже любовной привязанности.

Филиппинец внес вазы с орехами и фруктами, графин воды и пожелал спокойной ночи. Стар занялся чтением сценариев.

Он провел за этим чтением три часа, время от времени приостанавливаясь и делая правку в уме, без карандаша. Порой он отрывал глаза от страницы, согретый какой-то мыслью, очень смутной, радостной. Мысль была связана не со сценарием, а с чем-то иным, и каждый раз он целую минуту вспоминал, с чем именно. С Кэтлин! И вспомнив это, взглядывал на конверт – славно было получить от нее письмо.

В четвертом часу ночи у него туго запульсировало в затылке – сигнал, что пора кончать работу. Ночь таяла, а с ней отдалилась и Кэтлин, все впечатленья о ней сплылись в один влекущий образ незнакомки, соединенной с ним лишь хрупкой общностью двух-трех часов. И теперь уж вполне можно было вскрыть конверт.

Дорогой мистер Стар.