— Этот господин прав. Но и тот господин тоже. Дело в том, что есть две улицы с этим названием: одна Апфельштрассе в Альтоне, другая — в Гамбурге. Вам-то какую нужно?
— Мне сказали — в Гамбурге.
— Значит, вам надо ехать до Берлинер Тор, то есть пересесть на вокзале.
Снова молчание.
Вдруг сосед Куфальта возобновляет разговор:
— А куда конкретно вам нужно на Апфельштрассе? Потому что часто скажут «Гамбург», а потом оказывается, что имели в виду Альтону.
— Простите, но господин сказал, что ему нужно в Гамбург, значит, ему ехать до Берлинер Тор.
— А что, вам точно сказали — Гамбург? Или так, вообще?
— Да не знаю уж. Я еду к родственникам.
— А куда вы адресовали письма к ним — в Гамбург или в Альтону?
— Видите ли, я… Я никогда сам с ними не переписывался. Это всегда делал кто-нибудь за меня… Моя матушка.
У соседа Куфальта прыщеватое лицо и подслеповатые глазки. К тому же изо рта у него скверно пахнет, — Куфальт это почувствовал, когда тот доверительно шепнул ему на ухо:
— Ты ведь едешь — туда?
— Куда — «туда»? — изображает недоумение Куфальт.
— Брось, парень. Что я, не вижу. Потому и говорю: сходи у Гольштенштрассе, там это. А то придется топать с сундуком через весь город.
— Спасибо, спасибо. Право, не знаю, что вам и сказать. Я еду к родственникам в Гамбург.
— Если у тебя такие родственнички…
Куфальт уже проклинает себя за то, что затеял этот разговор. И хватается за газету.
— На твоем месте, парень, я бы лучше навострил лыжи к аллилуйщикам на Штайнштрассе.
Куфальт разворачивает газету.
— Там тоже берут всего четыре гроша за ночлег.
Куфальт делает вид, что читает.
— Хочешь, поднесу твой сундук.
Куфальт не слышит.
— Да не сбегу я с ним, не сбегу. Понесу хоть до Бланкенезе, если тебе туда надо. Понял?
Куфальт молча встает и идет в уборную.
2
— Апфельштрассе? — переспрашивает полицейский и пристально смотрит на Куфальта. — Ах, ну да. Прямо, вторая улица направо.
— Спасибо, — бормочет Куфальт и поспешно удаляется. Этот тоже сразу догадался. Наверное, из-за землистого цвета лица. Хоть бы поскорее это прошло, а то людям в глаза смотреть стыдно…
Вот и Апфельштрассе. Дом номер двадцать восемь. «Городской клуб миссионеров. Спальни во дворе. Ночлег пятьдесят пфеннигов».
«Неужели это и есть то самое?»
Под аркой ворот стоит толстяк с мрачноватой физиономией.
Куфальт нерешительно направляется к нему. Фуражка у толстяка какая-то особенная, вроде бы форменная. Но тот еще издали начинает орать;
— Чего надо в такую рань? Ночлежка работает с семи!
«В чем тут дело? — в ужасе думает Куфальт. — Я и одет прилично, не хуже, чем раньше, однако все, как один, сразу смекают, что к чему».
А вслух говорит:
— Я не собираюсь тут ночевать. Я хотел только спросить, здесь ли приют «Мирная обитель»?
— «Мирная обитель»? Что ж, можно и так назвать, мне без разницы. Вечером так. А утром небось иначе его обзовете.
— «Мирная обитель» — приют для торговых служащих, оставшихся без работы. Это здесь?
— Нет, здесь такого нет.
— Не скажете ли, где он находится?
— Не скажу. Почем мне знать, где обретается ваша братия.
Толстяк исчезает в воротах, и Куфальт возвращается на тротуар. Нет смысла пытаться здесь еще кого-то расспрашивать. Номер дома правильный — двадцать восемь. Значит, приют все-таки в Гамбурге. Он крепче сжимает ручку чемодана и шагает обратно к вокзалу.
На звонок дверь открывает девушка в синем переднике, молодая, но весьма непривлекательная. Она окидывает его цепким оценивающим взглядом. Он это скорее чувствует, чем видит, — так сильно она косит.
«Эта-то наверняка из приютской обслуги, — думает Куфальт. — Значит, я наконец на месте».
— Что вам надо? — спрашивает девушка негодующим тоном. — Почему являетесь вечером?
— Меня направили сюда, в приют «Мирная обитель».
— Мне об этом ничего не известно. Денежки, видать, пропили, а теперь свалились на нашу голову. И сейчас, может, еще под градусом? — Она теснит его от двери. — Ну-ка, подайтесь немного назад, молодой человек, поближе к свету, а то и не разберешь, под мухой вы или нет.
Шаг за шагом девушка оттирает его за дверь, а потом захлопывает ее перед самым его носом.
И Куфальт опять оказывается на улице, вернее, в обнесенном решетчатой оградой мощеном «палисадничке».
«Ну и стерва! — думает про себя Куфальт с некоторым даже интересом и косится на готические буквы вывески „Мирная обитель“ над своей головой. — Вряд ли такая уж мирная, если заправляет тут эта ведьма».
Из-за двери доносится ее пронзительный голос:
— Господин Зайденцопф, тут один какой-то явился… Не пьяный. С чемоданом. Нет, лучше сами спуститесь, он стоит в полисаднике.
Тишина.
Апфельштрассе в Гамбурге — типичная окраинная улица большого города. Три десятка маленьких двухэтажных домишек, похожих на тот, где приют, некоторые окружены настоящим садом с кустами и деревьями, и восемь десятков пятиэтажных доходных домов, похожих на казармы.
На улице полно прохожих. Все больше мелкий люд. И Куфальт чувствует, что здесь ему нечего стесняться, пусть даже они все поголовно догадаются, по какой причине он маячит перед приютом с чемоданом в руке. Им и догадываться нечего, они и так все знают, и это их не интересует. И вообще, нельзя сказать, что оказанный ему прием задел его за живое, наоборот, ничего лучшего для начала и придумать нельзя: все знакомо, привычно, как у них в тюрьме тоже любили обложить человека ни за что ни про что.
Однако лора бы уже этому Зайденцопфу появиться.
И он тут же появляется. Дверь распахивается, низкорослый человечек в черном мешковатом костюме проворно протискивается наружу, дверь за ним тут же захлопывается.
Господин Зайденцопф, стоящий перед Куфальтом, очень похож на пинчера, до такой степени лицо его заросло черными, густыми, как шерсть, волосами, что из зарослей выступает только большой белый нос, да сверкают блестящие черные глазки. Зато на голове волосы прилизаны и напомажены так, что переливаются маслянистыми пятнами.
Господин Зайденцопф разглядывает вновь прибывшего долго и молча. Его внимание распространяется не только на лицо и руки, нет, пальто и брюки, ботинки и чемодан, воротничок рубашки и шляпа — все осматривается весьма тщательно и придирчиво.
Наконец коротышка откашливается: по-видимому, осмотр окончен. Кашляет он почему-то очень громко и в неожиданно низком регистре.
— Я могу и подождать, — скромно роняет Куфальт.
— Вы-то можете, да вот вопрос, есть ли смысл? — возражает коротышка. — Я о вашем приезде не извещен. — Раскаты его баса, напоминающие львиный рык, разносятся по округе, так что к решетке палисадника тут же льнут несколько ребятишек, запускавших волчок на улице.
— Извещение было послано. И должно бы уже прийти. Я еще вчера утром его подписал.
— «Вчера утром!» — вопит коротышка. — И «еще»! Да вы ничего не понимаете, ничего не знаете, а еще заявляете, что можете подождать.
— А я и могу. — Куфальт говорит все тише, в то время, как коротышка рычит все громче.
— Извещения поступают сначала к нашему председателю, его преподобию доктору Герману Марцетусу. Дня этак через четыре они попадают к нам. Можете столько времени ждать под дверью?
— Нет, не могу. — Куфальт уже совсем спокоен и очень доволен приемом.
«Главный надзиратель Руш вот так же всегда накручивал, — мысленно говорит он сам себе. — Такую комедию ломают только ради того, в ком видят свой интерес».
— А если не можете ждать так долго, то вам придется хорошенько попросить меня, мой юный друг. — И повышая голос: — Просить отнюдь не стыдно, как вам, вероятно, кажется, ведь и наш Господь Иисус Христос не стыдился обращаться с просьбами к своим апостолам, не говоря уже об отце небесном.
— Вот и я тоже — прошу, значит, принять меня нынче вечером в ваш приют, — кротко говорит Куфальт.
— То-то! И кого вы об этом просите?
— Господина Зайденцопфа, если я правильно расслышал.
— Вы расслышали правильно. Но называйте меня отцом. Ведь я всем вам отец.
И совсем другим голосом, не рассчитанным на публику:
— Остальные вопросы решим уже внутри дома. Это еще не значит, что я согласился вас принять, однако…
И вдруг опять львиный рык, на этот раз обращенный к противоположной стороне улицы:
— Ничего у вас не выгорит, Бертольд, зря только шастаете вокруг и прячетесь за углом. Я давно уже вас увидел. Вы не получите у меня ни койки, ни еды, потому что опять напились! Ступайте отсюда!
На той стороне улицы пошатывающаяся фигура в грубошерстном пальто вздымает руки к небу и кричит срывающимся голосом:
