– Нет, ты неплохо бежал! – возразил низкорослый парень лет двадцати. – Мы еле за тобой поспевали.
Длинный смущенно вздохнул: он был рад похвале.
– Да, ты здорово бегаешь, всех нас уморил, – подхватил другой рикша. – Верно говорю! А ведь ты уже не молодой.
Высокий рикша улыбнулся.
– Что возраст, братцы! Скажу вам другое: рикше нельзя обзаводиться семьей! – Рикши с любопытством на него посмотрели, и он продолжал: – Как женишься, ни днем, ни ночью нет покоя, того и гляди пропадешь совсем. Гляньте, у меня поясница не гнется! И бежал я не так уж быстро, а задыхаюсь от кашля, и сердце вот-вот разобьется! Что говорить – рикшам нельзя жениться! Эх, судьба! Даже малые пичужки паруются, а нам это заказано. И еще скажу: едва женишься – пойдут детишки, каждый год, один за другим. У меня пятеро! И все, как галчата, сидят с открытыми ртами и ждут еды! Плата за коляску высокая, продукты дорогие, работа тяжелая. Нет уж, холостяку лучше! Взыграет кровь, сходи в белый дом. Подхватишь сифилис, ну и плевать! Умрешь – никто не заплачет. А у кого большая семья, тот даже умереть спокойно не может. Правильно я говорю? – обратился он к Сянцзы.
Тот молча кивнул.
В этот момент подошел пассажир. Низенький парень первым выкрикнул цену, но отошел в сторону и сказал длинному:
– Вези ты! У тебя дома пятеро… Тот улыбнулся.
– Ладно! По правде говоря, не надо бы мне соглашаться… Ну, ничего, зато принесу домой побольше лепешек. Еще встретимся, братья!
Когда высокий рикша был уже далеко, низенький проговорил как бы про себя:
– Будь проклята эта жизнь! Даже жену приласкать сил не хватает, а богач – тот готов хоть с пятерыми обниматься!
– Да что говорить. – подхватил второй. – Длинный прав. Ну скажи, к чему нам, рикшам, семья? Жена – не кукла, чтобы на нее только любоваться! В том-то и штука. Жрать нечего, а силы уходят и на работе и дома. Разве их хватит?
Сянцзы взялся за коляску:
– Поеду в южную сторону, здесь нет пассажиров.
– В добрый час! – в один голос ответили рикши. Но Сянцзы уже не слышал. Ноги все еще ныли; он хотел было сдать коляску, но вернуться домой не осмеливался: там ждало чудовище, сосущее его кровь.
Дни теперь были длиннее, и до пяти часов Сянцзы успел обернуться еще несколько раз. Сдав коляску, он ненадолго задержался в чайной. Выпил две чашки чаю и решил как следует закусить. Съел несколько пирожков с мясом, чашку вареных красных бобов и побрел домой. Пусть будет скандал Сянцзы спокоен. Он знает, что делать: ругаться не станет, сразу завалится спать, а утром опять за коляску.
Когда Сянцзы вошел, Хуню чуть не расплакалась. Сянцзы хотел поздороваться с независимым видом, но не сумел; виновато опустил голову и молча прошел в другую комнату. Хуню не проронила ни слова. Было тихо, словно в пещере. Голоса соседей, кашель, плач детей, доносившиеся со двора, казались смутными и далекими.
Никто не хотел заговаривать первым. Молча легли в постель, как чужие.
– Что ты делал весь день? Где пропадал? не выдержала Хуню. Голос ее звучал гневно и в то же время насмешливо.
– Возил коляску! – ответил он сквозь сон, и в горле у него запершило.
– Ну, конечно! Ты ведь не можешь жить без вонючего пота! Сердце не позволяет! Дрянь ты паршивая! Я старалась, готовила, а ты даже поесть не пришел, таскался неизвестно где. Лучше не выводи меня из себя! Я отчаянная, в отца. Попробуй приди завтра поздно, увидишь меня в петле! Мое слово твердое.
– Да пойми ты, не могу я сидеть без дела!
– Сходи к старику! Он что-нибудь придумает.
– Не пойду!
– Вот упрямый осел!
– Я хочу возить коляску, собственную, свою! – вы рвалось у Сянцзы. – Помешаешь уйду и никогда не вернусь!
– Да-а?! – презрительно протянула Хуню, но тут же призадумалась.
Она знала, что такие, как Сянцзы, не бросают слов на ветер. Ей стоило большого труда подцепить мужа, и она не собиралась так просто выпускать его из рук. Человек под ходящий: честный, трудолюбивый, здоровый. В ее годы да с ее внешностью лучшего, пожалуй, не найти. Надо только все делать по-умному – то прикрикнуть, то приласкать.
– Я знаю: ты упрямый, но пойми, ведь я за тебя болею душой. Ну, не хочешь, я сама пойду к старику. Как-никак отец он мне, и поклониться не стыдно.
– Примет нас старик или не примет, все равно буду возить коляску.
Хуню долго молчала. Она не думала, что Сянцзы окажется таким несговорчивым – того и гляди вырвется из ее ловушки. Дураком его не назовешь, хоть и простак. Не так уж легко удержать этого верзилу. Выведешь его из терпения – бросит, еще и побьет. Нет, доводить до разрыва нельзя. Так что надо пока ослабить узду.
– Ладно! Нравится бегать с коляской – бегай! Но поклянись, что не станешь наниматься на постоянную работу и к вечеру будешь возвращаться домой. Я волнуюсь, когда весь день тебя дома нет.
Сянцзы вспомнил слова пожилого рикши и словно увидел перед собой толпы рикш, мелких торговцев, рабочих, у которых не гнется спина и ноги не ходят. Его ждет такая же участь. Он не станет спорить с Хуню, только бы не мешала возить коляску. Это уже победа. И Сянцзы сказал:
– Хорошо, я не наймусь на постоянную работу. Хуню хоть и обещала пойти к отцу, но не очень-то
с этим спешила. Они раньше тоже часто ссорились, и старик всегда умел настоять па своем. А теперь и подавно, даже слезами его не проймешь. Вышла замуж, и, как говорится – отрезанный ломоть. Поэтому Хуню не решалась идти к отцу. Что, если старик не пойдет на уступки или вообще ее выгонит? Тут она совершенно бессильна. Никто не может помочь. В лучшем случае посоветуют вернуться домой.
Сянцзы целыми днями возил коляску, а Хуню, оставшись одна, ходила из комнаты в комнату. Соберется пойти к отцу, принарядится, а духу не хватает. Не так это просто. Можно лицо потерять. Но ради собственного благополучия надо бы, конечно, пойти.
Хорошо, если отец сменит гнев на милость, и ей удастся вместе с Сянцзы перебраться в «Жэньхэчан». Работа для него найдется, он не будет возить коляску, а со временем сможет продолжить дело отца. От этих мыслей становилось веселее.
Ну, а если отец упрется? Она останется опозоренной. Мало того. Придется смириться с тем, что она – жена рикши. Простая женщина, как те, что живут с ней по соседству. Как это тоскливо и страшно!
Она готова была раскаяться, что вышла за Сянцзы. Конечно, он работящий, упорный, но, если отец не уступит, ему всю жизнь придется возить коляску. Стоило об этом подумать, как возникало желание порвать с Сянцзы и вернуться в родительский дом.
Хуню часто сидела на кане и вспоминала первые дни замужества, когда она расцвела, словно цветок под лучами солнца. Нет, она не в силах расстаться с Сянцзы! Пусть возит коляску, пусть побирается – она будет с ним. Ведь терпят ее соседки, и она будет терпеть. И нечего думать об отце.
Сянцзы старался не попадать в западную часть города, чтобы не встречаться с рикшами из «Жэньхэчана», и возил коляску в восточной части. Но однажды, сдав коляску, он решил побывать в знакомом квартале. Слова Хуню запали ему в душу. Сянцзы хотел себя испытать, посмотреть, сможет ли он вернуться к Лю Сые. Предположим, Хуню помирится с отцом и они переселятся в «Жэньхэчан». Но как он будет себя там чувствовать?
Еще издалека завидев прокатную контору, Сянцзы поглубже натянул шапку, чтобы его никто не узнал. Лампочка над воротами живо напомнила ему, как он пришел сюда, как потом Хуню затащила его к себе, и на сердце стало невыносимо тяжело. Вспомнился – и отчетливо – скандал в день рождения Лю Сые, все, что произошло вслед за ним. На память пришло и другое: Сишань, верблюды, семья Цао, сыщик – все ужасы, которые ему довелось пережить. Сначала эти воспоминания оставили его безучастным, словно больше не касались его. Однако потом мысль о том, что они – тоже часть его жизни, вселила в душу смятение. Все закружилось, замелькало, поплыло перед глазами… Почему на его долю выпало столько обид и страданий? И сколько с тех пор прошло времени? Наверное, много, а ему кажется, что все это было вчера. Сколько же ему лет? Одно Сянцзы знал: он сильно постарел с того дня, когда впервые попал в «Жэньхэчан». Тогда в его сердце жили надежды, а сейчас в нем отчаяние. Прошлое угнетало его.
Сянцзы долго, не отрываясь, смотрел на яркую электрическую лампочку, под которой висели три позолоченных иероглифа «Жэнь хэ чан». Вдруг сердце его дрогнуло: ему показалось, будто иероглифы другие, не те, особенно первый. Сянцзы хорошо его помнил, хотя не знал грамоты. Иероглиф был очень простой! Сянцзы не мог понять, в чем дело. Взглянул на дом – везде темно. В обеих комнатах – отца и дочери!
Наконец ему надоело стоять, и он уныло побрел домой, дорогой размышляя может, старик разорился? Надо бы толком все разузнать и сказать Хуню.
Жена, когда он вернулся, грызла со скуки семечки. Лицо ее не предвещало ничего хорошего
– Опять где-то шлялся! – напустилась она на Сянцзы. – Смотри, лопнет мое терпение! Весь день тебя нет дома, а я боюсь нос высунуть, того и гляди что-нибудь сопрут. Во дворе всякий сброд, не с кем словом перемолвиться. А я ведь живая! Сам подумай, как нам жить дальше?
