Вот стояла я голубоглазой девочкой с белокурыми косичками, смотрела благоговейно на эту морскую игру и завидовала, что никогда в жизни не даст мне судьба этой радости.
Но добрая судьба пожалела бедную девочку. Долго томила ее на свете, однако желания ее не забыла. Устроила войну, революцию, перевернула все вверх дном и вот наконец нашла возможность — сует в руки косую щетку и гонит на палубу.
Наконец-то! Спасибо, милая!
— А скажите,—обращаюсь я к Смольянино-
ву,—у них есть такая косая щетка? И воду будут
лить из шланга?
— Как? — удивляется Смольянинов.—Вы со
гласны мыть палубу?
— Ну конечно! Ради бога, только не передумай
те. Бежим скорее…
— Да вь! хоть переоденьтесь.
Переодеваться-то было не во что.
Вообще на «Шилке» носили то, что не жалко, сохраняя платье для берега, так как знали, что купить уже будет негде. Поэтому носили то, в чем в ближайшие дни никакой надобности не предвиделось: какие-то пестрые шали, бальные платья, атласные туфли.
На мне были серебряные башмаки… Все равно в них по городу не пойдешь квартиру искать…
Поднялись наверх.
Смольянинов пошел, распорядился. Юнга притащил щетку, притянул шланг. Брызнула веселая вода на серебряные башмаки.
— Да вы только так… для виду,—шептал мне
Смольянинов.—Только несколько минут.
— Гэп-гэп,—приговаривала я.
Юнга смотрел с испугом и состраданием.
— Разрешите мне вас заменить!
— Гэп-гэп,—отвечала я.—Каждому свое. Вы, на
верное, грузили уголь, а я должна мыть палубу.
Да-с. Каждому свое, молодой человек. Работаю
и горжусь приносимой пользой.
— Да вы устанете! — сказал еще кто-то.—По
звольте, я за вас.
«Завидуют, подлые души!» — думала я, вспоминая мои далекие мечты. Еще бы, каждому хочется.
— Надежда Александровна! Вы и в самом деле
переутомились,—говорит Смольянинов.—Теперь бу
дет работать другая смена.
И прибавил вполголоса:
— Очень уж вы скверно моете.
Скверно? А я думала, что именно так, как матросик моего далекого детства.
— И потом, уж очень у вас довольное лицо,—
шепчет Смольянинов.— Могут подумать, что это не
работа, а игра.
Пришлось отдать щетку.
Обиженная, пошла вниз. Проходя мимо группы из трех незнакомых дам, услышала свое имя.
— Да, да, она, говорят, едет на нашем пароходе.
— Да что вы!
— Я вам говорю — Тэффи едет. Ну конечно, не
так, как мы с вами: отдельная каюта, отдельный
стол, и работать не желает.
Я грустно покачала головой.
— Ах, как вы несправедливы! —сказала я с уко
ром.— Я собственными глазами только что видела,
как она моет палубу.
— Ее заставили мыть палубу? — воскликнула од
на из дам.—Ну, это уж чересчур!
— И вы видели ее?
— Видела, видела.
— Ну и что? Как?
— Такая длинная, истощенная, цыганского типа,
в красных сапогах.
— Да что вы!
— А нам никто ничего и не сказал!
— Это же, наверно, очень тяжелая работа?
— Ну, еще бы,—отвечала я.—Это вам не рыбу
ножичком гладить.
— Так зачем же она так?
— Хочет показать пример другим.
— И никто нам ни слова не сказал!
— А скажите, когда она еще будет мыть? Мы хо
тим посмотреть.
— Не знаю. Говорят, на завтра она записалась
в кочегарку. Впрочем, может быть, это вранье.
— Ну, это уже было бы совсем чересчур,— пожа
лела меня одна из дам.
— Ну что ж,—успокоила ее другая.—Писатель
должен многое испытать. Максим Горький в молодо
сти нарочно пошел в булочники.
— Так ведь он в молодости-то еще не был писа
телем,— заметила собеседница.
— Ну, значит, чувствовал, что будет. Иначе за
чем бы ему было идти в булочники?
* * *
Поздно вечером, когда я сидела одна в нашей каюте-ванной, кто-то тихо постучал в дверь.
— Можно?
— Можно.
Вошел неизвестный мне человек в военной форме. Окинул взглядом каюту.
— Вы одна? Вот и отлично.
И, обернувшись, позвал:
— Войдите, господа. Посторонних нет.
Вошли три-четыре человека. Между ними инженер О.
— В чем же дело? — спросил О.— О чем вы хоте
ли говорить?
— Дело очень важно, — зашептал тот, который
вошел первым,—нас обманывают. Нам говорят, что
мы идем в Севастополь, а между тем капитан дер
жит курс на Румынию. Там он выдаст нас большеви
кам.
— Что за бред? Почему в Румынии большевики?
— Бред ли это — вы узнаете слишком поздно. Во
всяком случае, «Шилка» держит курс на Румынию.
Нам остается сделать одно: сегодня же ночью идти
к капитану, уличить его и передать командование
лейтенанту Ф. Этому человеку мы можем верить.
Я его хорошо знаю, и, кроме того, он родственник
одного очень известного общественного деятеля.
Итак, решайте немедленно.
Все молчали.
— Знаете что, господа,—сказала я.—Все это не
проверено и очень неясно. И почему нельзя днем
спросить попросту у капитана, отчего мы не держим
курс на Севастополь? А врываться к нему ночью —
ведь это прямой бунт.
— Ах, вот вы как! — сказал коновод и зловеще
замолчал.
В полутемной каютке шепчемся, как черные заговорщики. Над головами громыхает рулевая цепь: это предатель маленький капитан заворачивает к Румынии. Прямо страничка из авантюрного романа.
— Да,—согласился инженер О.—Мы лучше за
втра расспросим.
И коновод неожиданно согласился:
— Да, пожалуй. Может быть, так даже будет
лучше.
Утром О. сказал мне, что говорил с капитаном, и тот очень охотно и просто объяснил, что держал такой курс потому, что надо было обойти минные поля.
Вот удивился бы бедный капитан, если бы мы вползли к нему ночью с кинжалами в зубах…
Я видела потом лейтенанта Ф. Унылый длинный неврастеник, он, кажется, даже и не знал, что его собирались провозгласить диктатором. А может быть, и знал… Он в Севастополе оставил «Шилку».
21
Жизнь входит в свою колею.
Первые дни любительских подвигов, когда полковник Щ., засучив рукава, месил на палубе тесто для лепешек и золотой браслет позвякивал на его красивой белой руке, а рядом сидел известный статистик Г. и громко высчитывал, сколько будет припеку на душу, на полдуши и на четверть,—эти дни давно миновали.
Теперь продовольствием заведовал повар, китаец Миша.
Миша был чахоточный старик с лицом удивленной старой девы. Когда не было работы, отдыхал, сидя на корточках, и курил особую трубку, пропуская дым через воду. Что-то вроде кальяна.
Другой китаец, молодой дурень Акын, рассказывал, что Миша был еще недавно здоровый и сильный, но как-то очень рассердился и так долго и громко ругался, что «разорвал себе горло».
Был еще третий китаец — слуга и прачка.
Я заинтересовалась китайским языком.
— Акын, как по-китайски «старик»?
— Тасаталика,—отвечает Акын.
— А как «стакан»?
— Тасатакана.
Удивительно, как китайский язык созвучен русскому.
— А как «капитан»?
— Тасакапитана.
Гм… очевидно, что слово остается почти без изменения.
— А как «корабль»?
— Тасаколабля.
Чудеса!
— А «шапка»?
— Тасасапака
Подошел мичман Ш.
— Учусь китайскому языку. Удивительно, до чего
он напоминает русский.
Мичман засмеялся.
— Да, да, я слышал. Ведь он воображает, что вы
его заставляете учить русские слова. Это он с вами
по-русски говорил. И дурак же ты, Акын!
— Тасадулака! — охотно согласился китаец.
* * *
Однообразно шли дни.
Ели рис с корнбифом. Пили отвратительную воду из опреснителя.
Прошлого не вспоминали, о будущем не думали. Знали, что, по всей вероятности, дойдем до Новороссийска, а кто и что нас там встретит — было неизвестно.
Предполагалось, что «Шилка» пойдет во Владивосток. Я очень на это надеялась. Там я встретила бы своего друга М. Потом через Сибирь могла бы вернуться в Москву. Оставаться в Новороссийске совершенно не имело смысла. Да и что там делать?
Пока что бродила ночью по палубе. Постою с лунной стороны, перейду на черную, на безлунную.
Привыкла к пароходным звукам и шумам. Лежа на своей узенькой скамеечке в ванной каюте, слушала, как гремит рулевая цепь, как топочут ногами юнги, убирая палубу…
Пассажиры утряслись, как мешок с картофелем, и каждый нашел свое место. Старый сановник, похожий на толстого татарина, пристроился к кругленькой учительнице из Киева.
— Так вы продолжаете утверждать,—говорил
сановник крутым генеральским басом,—вы продол
жаете утверждать, что вареники вкуснее ботвиньи?
