Эти глядящие головы и грудоватые голоса с «полом» в неизвестном значении я беру из тощенького сборничка (изд. «Благонамеренного»). На нем написано: «Шаховской. Предметы». Книга в продажу не поступает. Цена 0,20 долл. Внутри — предметы, вроде цитированных. Бесполезно доискиваться, кто, что, о ком, о чем и для чего. И если бы здесь, в эмиграции, выходили в свет все такие «предметы», то пришлось бы без всяких оговорок согласиться с В. Ходасевичем: дa, русская поэзия поглупела и глупеет с каждым днем.
Но, к счастью, Шаховской из «урожденных»; в этом качестве он — «вечник», и, говоря о современной, сегодняшней, русской поэзии, мы спокойно можем им не заниматься.
Вот две новые книжечки двух молодых поэтов, на которых я остановлюсь. Сразу скажу, что стихи — не совершенные, авторы — поэты не законченные, лишь «становящиеся». Но в этом становлении — главный их интерес, так как обе книжки относятся к сегодняшнему дню нашей поэзии, — а может быть, и к завтрашнему.
Поэты — И. Оцуп («В дыму») и Ю. Терапиано («Лучший звук»). Книжки были уже отмечены в печати. В. Ходасевич, в справедливой статье своей, берет их вместе и проводит между ними тонкие параллели. Признаться, мне тоже хотелось сначала подчеркнуть их общность, но, после внимательного чтения, меня заинтересовала разнострунность этих двух лир (чтобы выразиться по-старомодному), различность этих двух душ. И то, что при такой непохожести, общность между ними остается, — общность времени, поэзии и ее современного уклона к «поумнению», — кажется мне особенно значительным.
Ю. Терапиано, говорит Ходасевич, знает себя, хорошо взвесил свои возможности, в нем чувствуется холодок расчета. На мой взгляд — Терапиано мало себя знает; интересуется собою, — в хорошем и нужном смысле («О, дай мне видеть подлинный твой лик…»), — но ему еще некогда: слишком захватило его то, что вокруг. Он смотрит назад; прилепляется к тайнам древности; он увлечен Востоком, — именно увлечен. Многие из увлечений, конечно, пройдут; но от хороших увлечений всегда остается след, известное знание, известная расширенность взгляда. Благодаря темам, у Терапиано есть склонность к излишней торжественности; но это не значит, что он не чует и прелести простоты. Во всяком случае — он везде хочет быть понятным и отнюдь не боится «мысли» в стихотворении, — ума в поэзии.
Я не могу угадать, в чем найдет Терапиано себя окончательно, где будет его «подлинный лик». Но и не нужны преждевременные догадки. Нужно только подчеркнуть, что тут есть движение и что лик свой поэт может найти, если у него хватит на это воли. Ибо поэзия требует не только таланта; она требует еще многого другого, и, между прочим, воли.
Николай Оцуп — старше Терапиано, и его движение уже гораздо яснее, нагляднее. Помнится, несколько лет тому назад я писал о его первых стихах; утешительного в них было мало. Не то, что определенно-подражательные, — они были не индивидуальны, не свободны, и очень соответствовали атмосфере и состоянию тогдашней, предпереломной, поэзии. Это были, в большинстве, условные стихи, даже недурные по форме; но они-то были, а поэта — не было. Это отсутствие недоказуемо; однако всегда несомненно, потому что стихи без поэта — почти не «слышатся», и так же не увлекают, как не насыщает хлеб, сделанный из папье-маше. К счастью, Н. Оцуп и тогда был не ровен; если бы ровен — не стоило бы и указывать ему на его беду, предупреждать об опасности…
Теперь, в этой последней книжке, он тоже не ровен. Но это Уж Другая, — отрадная, — неровность: мутное старое облако отходит, лик поэта, прежде едва сквозивший, становится все Яснее. В книжке Оцупа перебойное движение — вперед — по-ЧТИ 0сязательно: стоит лишь поставить рядом какое-нибудь его раннее стихотворение с любым из последних, помеченных 26 годом: «Душа моя», «Стук сердца», «Не все ожесточились» и т. д.
В. Ходасевич говорит, что Оцуп «стремится выйти из себя», признавая, однако, что эти «выхождения» — самое в нем интересное. Не точнее ли назвать их поисками и «нахождениями» себя? Поисками — во всяком случае; а ищущий, как известно, всегда находит, если только искать не устает.
Книга Оцупа — зрелее книги Терапиано; последний еще смотрит вширь, первый — уже вглубь. Но они оба, при всей их индивидуальной разности, находятся на той же линии русской поэзии, линии, идущей в ту же определенную сторону: к новой простоте, к новой — и вечной — глубине.
Нет, поэзия завтрашнего дня не будет бояться ни скромной одежды, и «мысли»; дикарское увлечение яркими побрякушками и заведомой глупостью — прошло. «Урожденные» останутся, конечно; недаром есть хорошая пословица: «Quand on est bete, c'est pour longtemps»[16], и другая, особенно значительная в наше время: «Дурак красненькое любит». Но до таких, с их любовью, нам дела нет. Нам важно, чтобы жила и росла поэзия, жили и вырастали поэты, т. е. люди, прежде всего понимающие, что такое поэзия.
Тут я, на мгновение, возвращусь к началу, к вопросу об «уме» поэзии. И в постановке более широкой, общей, вне всякой современности. Защитники глупости приводят, обыкновенно, пушкинские слова: «Поэзия должна быть глуповата». Или тупо твердят: «Настоящий поэт поет, как птица». Я не знаю, стоит ли считаться с этими доводами, серьезно на них возражать. Они сами собою падают при малейшем понимании, что такое поэзия и что такое поэт. Как бы хорошо ни пела птица, она поэзии не создает; для этого нужен поэт, человек, обладающий известной совокупностью положительных человеческих свойств (не только ума, конечно, но и ума). Чем совершеннее внутренняя сгармонированность, т. е. личность поэта, тем совершеннее его поэзия. Пушкин, один из умнейших русских людей, обладал этой таинственной, неопределимой и неповторяемой сгармонированностью в высшей степени. Если он сказал: «Поэзия должна быть глуповата», он разумел не «глупую» поэзию, — а тот луч «умного безумия», который часто кажется глупым — глупостью.
Поэтическое творчество, само по себе, — не есть нормальное состояние человека. Оно, по качеству и свойству (о мере я не говорю), есть тот же «мистический экстаз», явление, в сущности, не исследованное (да, вероятно, и неисследимое), которое так гениально определяет Рейсбрук. Удивительный это момент полного единства личности, высшая точка ее гармонии. Личность в ее «triple unite»[17].
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон —
все, что должно собраться в узел — пребывает в поэте нормально-разрозненно; но должно пребывать, быть, чтобы в момент «священной жертвы» слиться в сверхнормальном единстве…
Повторяю: проводя параллель между поэтическим творчеством и экстазом, я не говорю о мере, степени, о количестве. Я говорю об этих двух явлениях в категории качества. И тут они оба — одно и то же. Оба предполагают обострение всех человеческих способностей как чувственных, так и умственных.
Русская поэзия? Если ей суждено возрастать и крепнуть (чему верится!) — молодые поэты пойдут вперед обновленным путем: они будут искать себя, чтобы по-своему понять мир и по-своему, по-новому, отобразить себя в нем.
Долгий, трудный путь. Он едва намечается. А все-таки намечается. И Оцуп, и Терапиано, и многие другие, при всем их Данном несовершенстве, уже видят его. И тот, у кого хватит сердца, воли и ума — найдет в себе настоящего поэта.
ЛИК ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ И ЛИК ВРЕМЕН
(«Недавнее»)
Не совсем в обычае — давать отзыв о книге в журнале, редактор которого и автор рассматриваемой книги — одно лицо. Но меня это не стесняет: когда я пишу, мое внимание занято исключительно произведением, о котором пишу, и ничем более. В данный момент я не интересуюсь редактором «Звена», а лишь «Недавним», книгой, передо мной лежащей, и ее автором.
1
Книга эта выросла органически. Она писалась в продолжении долгих лет, очерк за очерком, «под свежим впечатлением смерти людей, с которыми судьба связывала автора на общественном поприще». Как все книги, написанные не сразу, она не имеет внешней ровности: автор жил вместе с нею, он настолько же старше себя в позднейших очерках, насколько они старше ранних. Знал ли он сам, отмечая первых умерших, во что выльются эти отметы? Кое-что, вероятно, знал. Уже в предисловии к первому изданию, десять лет тому назад, он подчеркивает: «…все они… политики, адвокаты, судьи, писатели — отражают ту общую интеллигентскую среду, которая давала тон общественным и литературным настроениям последнего полустолетия…». Еще через десять лет, — самых, может быть, страшных лет для России, — выпуская второе, дополненное, издание, автор говорит: «Пережитые годы нанесли тяжелый удар нашей культурной традиции… Обрываются одна за другой живые нити, связывающие два поколения, стушевываются образы людей, затемняется смысл их творческих усилий…». И прибавляет, очень справедливо, что если память о крупных людях еще будет воссоздана, то образы других, индивидуально менее значительных, но важных для познания духа времени, — могут стереться. «Долг современников, — говорит он, — увековечить и сохранить их образы», потому что если «самые идеи поворотных моментов истории можно понять и не зная их носителей», то дух времени, действительно, «поймет только тот, кто прикоснется — хотя бы через слабое литературное отражение — к живым лицам, творцам и носителям священных заветов».
