Сначала был проложен кабель от Порта Дарвина к Яне, а оттуда — к Индии; у Индии же была телеграфная связь с Англией. Таким образом, соединить Аделаиду с Портом Дарвина — значило соединить ее со всем миром.Затея удалась. Теперь стало возможно ежедневно следить за лондонским рынком; огромное значение этого для австралийских шерстепромышленников не замедлило сказаться.
Телеграмма, посланная из Мельбурна в Сан-Франциско, покрывает около двадцати тысяч миль, что равняется пяти шестым длины экватора. По пути ей не раз приходится останавливаться, чтобы ее повторили, и все же времени почти не пропадает. В нижеприведенной таблице указаны места таких остановок и расстояние между ними:[12]*
Мили
Мельбурн — Маунт-Гамбир . . . 300
Маунт-Гамбир — Аделаида . . . 270
Аделаида — Порт Аугуста . . . 200
Порт Аугуста — Алис-Спрингс . . 1036
Алис-Спрингс — Порт Дарвин . . . 898
Порт Дарвин — Ваньюванги . . . 1150
Ваньюванги — Батавия .... 480
Батавия — Сингапур 553
Сингапур — Пенанг 399
Пенанг — Мадрас ....1280
Мадрас - Бомбей..... 650
Бомбей - Аден .....1662
Аден - Суэц .....1346
Суэц — Александрия ..... 224
Александрия — Мальта ....828
Мальта - Гибралтap..... 1008
Гибралтар - Фалмут ......1061
Фалмут - Лондон .....350
Лондон — Нью-Йорк.... 2500
Нью-Йорк — Сан-Франциско . . .3500
Спустя несколько месяцев я вновь побывал в Аделаиде и видел несметные толпы, собравшиеся в соседнем городе Гленелге, чтобы ознаменовать День Чтения Декларации - 1836 год, — положившей основу провинции. Если я хоть раз назвал Южную Австралию колонией, приношу извинения. Это не колония, это — провинция, и так она числится официально. Больше того, в Австралазии так называют только ее. Гленелг ликовал: ведь это национальный праздник провинции — ее, так сказать, Четвертое июля. Первейший праздник! А это что-нибудь да значит в стране, где мания на праздники удивительная, совсем не как у англичан. Главным образом это праздники рабочего люда, ибо в Южной Австралии рабочий человек — важная персона. Заполучить его голос на выборах — мечта политических деятелей: ведь рабочий человек ему нужен, как воздух; парламент для того и существует, чтобы выражать волю рабочего человека, а правительство — чтобы ее выполнять. В Австралии рабочий человек повсюду великая сила, но Южная Австралия — его рай. Он много страдал в мире сем и заслужил свой рай. Я рад, что он его нашел. Праздников здесь так много, что иностранец теряет им счет. Я пытался понять причину этого, но так и не сумел.
Вы уже видели, какую мудрую терпимость проявляет Южная Австралия к религиозным верованиям жителей, Столь же терпима она и к их политическим взглядам. Один на ораторов на банкете в День Ознаменования - министр общественных работ — был американец, родившийся и выросший в Новой Англии.
Эта провинция не знает косности ни политической, ни какой-нибудь иной. Шестьдесят четыре вероисповедания, и министр — янки! Можно сколько угодно играть на скачках — никто не осудит.
Средняя годовая температура здесь шестьдесят два градуса. Смертность — тринадцать на тысячу: наполовину меньше, чем в Нью-Йорке, а ведь климат Нью-Йорка очень здоровый. Тринадцать — процент смертности граждан в среднем, но к старикам это, очевидно, не относится. На банкете я видел людей, которые помнили еще Кромвеля. Их было шестеро. Эти ветераны присутствовали на первом чтении Декларации — в 1836 году. Губительное время наложило отпечаток на их внешность, по они были молоды душой — молоды, жизнерадостны и говорливы; они охотно говорили о чем угодно в свою очередь и вне всякой очереди. Им полагалось произнести шесть речей, но они произнесли сорок две. Губернатору, мэру и членам кабинета полагалось произнести сорок дно, но они произнесли шесть. Y этих ветеранов великолепная выдержка, великолепная выносливость! Правда, они плохо слышат, а потому, когда мэр взмахивал руками, они решали, что он представляет оратора, и принимали это на свой счет: нее они вставали и откликались с завидным воодушевлением; а чем энергичнее мэр махал руками и кричал: «Садитесь! Садитесь!», тем увереннее они принимали это за аплодисменты и тем энергичнее и с большим рвением предавались воспоминаниям; а потом, когда видели, что все смеются до слез, трое из них полагали, что растрогали всех своим рассказом о тяжких лишениях в те далекие времена, а трое остальных полагали, что смех вызван шутками, выдерживавшимися с 1836 года, которые они ввернули,— и тут уж их нельзя было остановить. И когда наконец к ним подходили распорядители, просили, умоляли и деликатно и почтительно уводили их на место, они говорили: «Что вы, я нисколько не устал, меня еще надолго хватит!» — и усаживались, простодушные, кроткие, как дети, гордые своим красноречием, совершенно не замечая того, что делалось в другом конце зала. Тут открывалась возможность выйти на трибуну кому-нибудь из больших вельмож, и он начинал солидно и торжественно свою тщательно подготовленную речь:
— Когда мы, теперь сильные, процветающие и могучие, в благоговейном изумлении склоняем головы перед той великой энергией, мудростью предвидения и...
Но тут опять поднималась бессмертная шестерка, все вместе, с радостным «Эй, я вспомнил еще одну штуку!» — и они вновь начинали изо всех сил проталкиваться и трибуне, не слыша ропота вокруг и, как прежде, принимая оживление в зале за приветствия; так они радостно пробирались вперед, пока распорядители снова не водворяли их на место. А жаль, ибо в дни почтенной старости эти славные ветераны так радовались, вновь переживая свою героическую юность, - уж конечно то, что они могли бы рассказать, стоило рассказать и услышать.
То было волнующее зрелище, волнующе трогательное, ибо оно было на редкость забавным и вместе с тем глубоко печальным; ведь эти убеленные сединами ветераны так много видели и так много выстрадали, они так много и старательно трудились и так надежно заложили фундамент благополучия своей страны в свободе и терпимости, и дожили до той поры, когда их усилия принесли прекрасные, обильные плоды и их преподносят за их благородный труд.
Один из этих патриархов рассказал мне потом много интересного, главным образом об аборигенах. Он считал их умными — в некоторых отношениях поразительно умными — и сказал, что наряду с дурными качествами у них были и на редкость хорошие, и очень сожалел, что народ этот вымер. Как пример их сметливости он привел изобретение ими бумеранга и «вит-вита»; другим примером он считал то, что ему ни разу не встретился белый человек, у которого хватило бы ума научиться проделывать с этими двумя игрушками такие чудеса, какие проделывали аборигены. Он сказал, что даже самые толковые белые вынуждены были сознаться, что не могут как следует овладеть секретом бумеранга, что в нем скрыты тайны, для них непостижимые. Белый человек не умеет направить полет бумеранга так, чтобы он подчинялся его воле, меж тем аборигену это удавалось. Старик рассказал мне невероятные вещи, чуть ли не сверхъестественные, и об умении темнокожих владеть бумерангом и вит-витом. Все это мне впоследствии подтвердили и другие ранние поселенцы, да к тому же я прочитал об этом в книгах, заслуживающих полного доверия.
Утверждают, — можно даже сказать признано, — что бумеранг был у некоторых диких племен в Европе еще в эпоху Римской империи. В подтверждение приводят стихи Виргилия и других древнеримских поэтов. Утверждают также, что о нем знали и древние египтяне.
Отсюда следует одно из двух: либо кто-нибудь с бумерангом появился в Австралии еще в древности, прежде чем Европа его забыла, или же абориген-австралиец изобрел его вновь. Пройдет немало времени, пока выяснится, какое из этих двух предположений вернее. Но нам не к спеху.
Глава XX. ИНТЕРМЕДИЯ НА ЛИСЬЕЙ ОХОТЕ
Милостью божьей в нашей стране есть такие неоценимые блага, как свобода слова, свобода совести и благоразумие никогда этими благами не пользоваться.
Новый календарь Простофили Вильсона
Из дневника.
Заходил мистер Г. В последний раз я видел его несколько лет тому назад в Наугейме в Германии, когда в Гамбурге разразилась холера. Разговор коснулся людей, которых мы знали там или с кем изредка встречались.
— Помните, я представил вас графу Ц.? — спросил Г.
— Да. Это было в нашу последнюю встречу. Он сидел с вами в коляске, и вы направлялись... спешили к поезду. Я помню.
Я тоже это помню, в связи с одним неожиданным происшествием. Незадолго до этого граф рассказал мне об одном выдающемся калифорнийце, вашем друге, с которым он познакомился, и добавил, что если бы он нас встретил, то спросил бы у вас кое-что об этом калифорнийце. В тот день, в Наугейме, разговор об этом не зашел, гак как мы торопились и разговаривать было некогда, и удивило меня вот что: когда я вас представил, вы сказали: «Рад встретиться с вами вновь, милорд». «Вновь» меня и удивило. Граф туговат на ухо и этого слова не расслышал, а мне показалось, что вам это и не нужно было. Когда мы тронулись с места, я успел лишь спросить вас: «Что вы о нем знаете?» А вы ответили что-то вроде: «Да почти ничего, разве только, что он самый тонкий знаток...» Но мы уже отъехали, и я так н не уловил конца фразы. Мне было любопытно — в чем же он такой тонкий знаток? Впоследствии я не раз об этом думал и никак не мог понять, что вы имели в виду. Я говорил об этом с ним, но мы так ничего и но выяснили. Он полагал, что это могли быть лошади или гончие, ибо в этом он был истинный знаток, лучшего не найти.
