Жорж Санд - Мельник из Анжибо

Выходит, что если сын мой будет обездолен, то ему не избежать идолопоклонства, в противоположность первым христианам, которые в своей святой бедности приобщились к истинной вере! Я понимаю, что бедняк вправе спросить меня: «Почему твой сын должен познать истинного бога, тогда как моему это недоступно?» Увы, мне нечего будет ему ответить, разве только — что я могу спасти его сына, лишь пожертвовав своим. Но сколь бесчеловечным будет такой ответ! О, ужасные времена, времена, когда все трещит и рушится! Каждый гонится за тем, к чему вожделеет, оставляя ближних своих на произвол судьбы. Но я снова спрашиваю вас, Роза, что можем сделать мы, слабые женщины, способные только проливать над всем этим слезы?

Наш семейный долг оказывается в противоречии с нашим человеческим долгом, и если мы можем еще сделать нечто для своей семьи, то для человечества мы все, за исключением обладателей огромного богатства, не в состоянии еще сделать ничего. Ведь в наше время, когда крупные капиталы с необычайной быстротой поглощают малые, люди скромного достатка крайне ограничены в своих возможностях и фактически бессильны.

— Вот почему, — продолжала Марсель, смахнув набежавшую слезу, — я не смогу полностью воплотить в действительность те прекрасные мечты, которым я предавалась еще два дня тому назад, покидая Париж. Но тем не менее, Роза, я постараюсь ни в коем случае не позволять себе даже малых излишеств, дабы не отнимать ничего у других. Я хочу ограничиться самым необходимым, купить себе крестьянский домик и жить, отказывая себе во всем, кроме того, что нужно для поддержания своего здоровья (ибо я обязана сохранять себя ради Эдуарда), навести порядок в нашем небольшом состоянии, для того чтобы в будущем передать его сыну, научив его прежде такому употреблению земных богатств, которое господь открыл нам как единственно полезное и благочестивое в переживаемые нами времени; а до этой поры я намерена тратить лишь малую часть моего дохода на удовлетворение своих нужд и на достойное воспитание сына, чтобы всегда иметь возможность помочь беднякам, которые постучатся в мою дверь. Это, полагаю я, все, что я могу сделать, если только вскоре не образуется истинно святая ассоциация, новая церковь, боговдохновенные приверженцы которой призовут людей-братьев объединиться и жить дружным сообществом но законам религии и нравственности, отвечающим благородным потребностям души и законам подлинного равенства. Не спрашивайте меня, каковы будут эти законы. На меня не возложена миссия формулировать их, ибо господь не наделил меня гениальностью, необходимой для того, чтобы их открыть. Моего ума хватит только на то, чтобы понять их, когда они будут обнаружены, и хорошо еще, что некий спасительный внутренний голос заставляет меня отвергать системы, носящие различные имена, но все одинаково выступающие с непомерными претензиями. Ни в одной из них я не вижу достаточного уважения к нравственной свободе, и в каждой где-нибудь да проступают атеизм и честолюбивое стремление господствовать. Вы, наверно, слышали о сенсимонистах и фурьеристах[19]. Все это еще системы без религии и без любви, несостоятельные, кое-как сколоченные философские построения, в которых из-за человеколюбивого обличья проглядывает что-то недоброе. Я не берусь произносить над ними окончательный суд, но они меня отталкивают: какое-то чувство говорит мне, что они представляют собой новую ловушку, подстерегающую легковерное человечество.

Но, моя милая Роза, уже поздно, и хотя ваши прекрасные глазки еще горят, видно, что вы утомились, слушая меня. Мне нечего сказать вам в заключение, разве только одно: обеих нас любят неимущие молодые люди, но тогда как одна из нас стремится порвать все связи с миром богатых, другая колеблется и боится их осуждения.

— Ах, сударыня! — вскричала Роза, которая благоговейно внимала речам Марсели. — Какая добрая и благородная у вас душа! Как вы умеете любить! Мне стало ясно теперь, почему я вас так полюбила! Мне кажется, что, узнав вашу историю и побуждения, заставляющие вас поступать так, а не иначе, я поумнела вдвое. Какую унылую и ничтожную жизнь мы ведем, жизнь, совсем не похожую на ту, о которой вы мечтаете! Боже мой, боже мои! Я, наверно, умру в тот самый день, когда вы уедете отсюда.

— Если бы не вы, дорогая Роза, я бы действительно, признаюсь вам, поспешила найти себе убежище но соседству с самым бедным людом; но благодаря вам я, пожалуй, полюблю вашу ферму и даже этот старый замок… Однако я слышу голос вашей матери: она зовет вас. Поцелуйте меня еще рад и простите мне те суровые слова, которые я сказала вам. Мне жаль, что они вырвались у меня, ибо вы очень чувствительны и обладаете чересчур чуткой душой.

Роза пылко расцеловала Марсель и рассталась с ней. Верная своей повадке строптивого ребенка, Роза не без удовольствия предоставила матери звать ее до хрипоты, нарочито медленно двигаясь по направлению к дому. Потом ей стало неловко, и она припустилась бегом, но что-то не позволило ей откликнуться на зов, пока она не вошла в дом: визгливый голос матери после нежной, мелодичной речи Марсели резал ей слух.

Еще утомленная путешествием, госпожа де Бланшемон тихонько улеглась на кровать рядом с Эдуардом, стараясь не разбудить ребенка; она задернула оранжевый полотняный полог в больших разводах и начала дремать, не подумав, что в старом дамке непременно должны водиться привидения, но вдруг непонятный шум заставил ее насторожиться и с некоторой тревогой приподняться на своем ложе.

В шуме, спугнувшем сон нашей героини, можно было различить какие-то странные шорохи и постукивания: казалось, что кто-то или что-то живое бессмысленно тычется в дверь. Толчки были отрывистые и беспорядочные, и трудно было предположить, что это водится человек, нащупывай в темноте дамок, но и на то, как скребется крыса, звуки да дверью тоже не были похожи. Марсель подумала, что кто-то ид обитателей фермы ночует в старом дамке; может, какой-нибудь работник, который сейчас пьян, отыскивая на ощупь свое жилье, ошибся этажом. Вспомнив, что она не вынула ключ из замка, Марсель встала, чтобы исправить эту оплошность, как только тот, кто находился за дверью, удалится. Но шум продолжался, и Марсель не осмеливалась приоткрыть дверь и выполнить свое намерение, опасаясь оказаться лицом к лицу с каким-нибудь пьяным в стельку грубияном, который может ее оскорбить.

То, что это досадное нарушение спокойствия длится так долго, начинало уже становиться изрядно неприятным, но вдруг рука, до сих пор нелепо блуждавшая по двери, принялась неистово скрести ее в одном месте, как скребется старающаяся открыть дверь когтями кошка, и Марсель, уверившись, что так оно и есть, устыдилась своих страхов и решилась отворить сама, чтобы впустить или прогнать нежеланного пришельца.

Но едва она, не без некоторой все же осторожности, оттянула к себе подвижную створку двери, как та распахнулась настежь и на пороге появилась безумная.

Визит этот был самым нежелательным из всех, какие Марсель могла вообразить, и в первое мгновение ей захотелось попросту вытолкать вон беспокойную посетительницу, хотя Роза и говорила ей, что сестра ее страдает в основном тихим помешательством и возбуждается лишь изредка. Но отвращение, которое внушали Марсели растерзанный вид и грязные лохмотья несчастной умалишенной, а еще более чувство сострадания погасили в ней этот порыв. Безумная, казалось, не замечала, что в комнате кто-то есть, и можно было предположить, что она, всегда избегавшая людей, тотчас уйдет прочь, как только Марсель обнаружит свое присутствие. Поэтому Марсель решила подождать и посмотреть, что дальше вздумается предпринять непрошеной гостье: отступив назад, она присела на край кровати и задернула полог, чтобы Эдуард, если он проснется, не увидел «нехорошей тетеньки», которой он испугался в заказнике.

Бриколина (мы уже говорили, что у нас все старшие дочери в семьях крестьян и сельских буржуа носят в качестве личного имени свою родовую фамилию, переделанную на женский лад) довольно быстро пересекла комнату и, подойдя к окну, открыла его, что ей удалось не сразу, так как в ее исхудалых руках было совсем мало сил и ей мешали неимоверной длины ногти, которые она никогда не давала остричь. Высунувшись в открытое окно, она нарочито приглушенным голосом позвала: «Поль! Поль!» Легко можно было догадаться, что это имя ее возлюбленного, ибо она ждала его постоянно и не желала верить в его гибель. Никакого отклика не раздалось в ответ на этот жалобный призыв, прозвучавший в ночном безмолвии, и безумная, усевшись на каменную приступку у окна, расположенного, как во всех старинных сооружениях такого рода, в глубокой нише, замолкла. Около десяти минут она сидела неподвижно, перебирая в руках окровавленный платок, и, казалось, смирилась с необходимостью терпеливо ждать. Затем она встала и повторила свой призыв по-прежнему приглушенным голосом, словно полагала, что ее возлюбленный прячется среди кустов во рву, и боялась привлечь внимание людей на ферме.