— Эти мои мешочки, — объяснил он, — было время, приносили пользу. — Он запустил два пальца в один мешочек, вытащил резинку, смутился и спрятал. — Только теперь столько накопилось, что не хватает, не хватает. — Он полез в другой мешочек. — Ну, никак не вспомню, куда сунул. — Полез еще в один. — Представляешь?
— Что?
— Представляешь, сколько у меня мешочков?
Авель посмотрел на сюртук, весь покрытый пятнами и медалями.
— Трудно сказать… — начал он.
— Ну, назови какую-нибудь цифру, — настаивал старик.
— Не знаю…
— Ну, давай!
— Тридцать, — сказал Авель.
— Больше.
— Пятьдесят.
— Еще больше.
— Шестьдесят пять.
— Горячо.
— Шестьдесят шесть.
— Шестьдесят восемь. — Старик сиял. — Ни больше ни меньше.
— Не трудно вам с ними?
— Понимаешь, я сначала хотел обметать их разными нитками, а потом привык, так разбираюсь.
— Заяц горит, — сказал Авель.
Нищий не спеша снял жестянку. Соус выкипел, шкурка была вся в черных катышках. Старик вынул две алюминиевые тарелки и протянул одну мальчику.
— Вот, клади себе.
— Спасибо большое, только меня ждут дома, и я бы не хотел, чтобы они беспокоились.
— Бог с ними! Если надо, я сам пойду скажу твоей маме.
— У меня нет мамы, — сказал Авель. — Она умерла уже больше восьми месяцев.
— Ну, папе скажу, — поправился старик.
Он взглянул на бледное, худенькое лицо и поспешил прибавить:
— Может, у тебя и папы нету?
— Он тоже умер.
— Ах ты! — воскликнул старик. — Прямо скажем, не повезло.
Он помолчал, осматривая мальчика с головы до ног.
— А не обидишься, если спрошу, отчего они умерли?
— Папа утонул на корабле. А мама — не знаю. Мы с бабушкой пошли опознавать в подвал. — Он неопределенно повел рукой. — Она там была.
— А кто же с тобою теперь занимается?
— С тех пор как бабушка умерла, обо мне заботится донья Эстанислаа Лисарсабуру. Не знаю, знакомы ли вы с ней. Она хозяйка усадьбы «Рай».
— Знаю, — сказал старик. — Раньше все гуляла по дороге с фиолетовым зонтиком. Мы с ней всегда здоровались.
— У нее очень тонкие чувства, — сказал мальчик. — Она, к несчастью, намного выше своей среды.
Старик почесал затылок.
— Нравится мне, как ты говоришь. Всякий даст тебе лет на двадцать больше, чем оно есть.
Авель поднес ко рту листик.
— Мне кажется, война всех нас состарила раньше времени. Теперь, в сущности, нет ни одного ребенка, который верил бы в дары волхвов.
Нищий пристально на него посмотрел.
— Может, ты и прав, дети теперь родятся стариками. А в мое время мы в твои годы держались за мамину юбку. Ну, поговорили, и хватит. Теперь зайцем займемся.
Он пошарил в котомке, но вилок не нашел. Ничуть не смутившись, он повернулся к мальчику.
— Ну, роскоши этой у меня нет, а жаркое удалось. Бери-ка. Выбирай кусок себе по вкусу.
Нищий вынул зайца за хребет. Авель тщетно пытался оторвать лапу; наконец оторвал и, пыхтя, положил на тарелку.
— Ты не стесняйся, — сказал нищий.
Он впился зубами в зайца и стал жадно его пожирать. Шляпа с огородного пугала, которая держалась кое-как у него на макушке, соскользнула на затылок.
— Вот тебе еще.
Ловко орудуя палочкой, он положил Авелю несколько каштанов и немножко какой-то травки. Тут Авель обнаружил, что заяц не выпотрошен.
— Я не хочу есть, — жалобно сказал он.
— Как так не хочешь? А почему это?
Авель показал на черные шарики, измазанные соусом.
— Я не знаю, что это такое.
Нищий беззаботно на них посмотрел.
— А бог его ведает! Маслины, что ли. Положил к зайцу, приправа.
Это объяснение не внушило Авелю особого доверия. Таких маслин было полно в клетках у кроликов, которые Филомена чистила по утрам. Он протянул нищему свою тарелку и минуту-другую сидел молча, глядя на головешки.
— Ну как хочешь, — сказал старик, — только не взыщи. Не нравится мое жаркое — я не виноват.
Он переложил куски на свою тарелку и быстро все уничтожил.
Потом засыпал песком головешки.
— Зря не кушаешь. На пустой желудок и ум не работает.
Он смотрел по сторонам, как будто что-то искал и сам не помнил что; потом вынул из котомки зеленый флакончик.
— Для волос, — объяснил он.
Измазанными соусом пальцами он взял большую щепоть студенистой массы и смазал лохматые виски, от чего они стали совсем зеленые.
— Сам варю, из индейской смоковницы с одуванчиками. Хочешь помазать?
Авель из вежливости смазал чуть-чуть свои кудри.
— Очень приятный запах, — сказал он.
Теперь нищий смазывал носки ботинок.
— И вакса хорошая, — объяснил он. — На, помажь. Если хочешь, чтоб люди тебя почитали, никогда не забывай о внешнем виде.
Он нахлобучил шляпу, собрал разбросанные вещи и сунул их в котомку.
— Как ты думаешь, ничего не забыли?
Авель огляделся.
— Нет, по-моему… Вот, пробка…
— Давай сюда, — приказал старик.
Он внимательно ее осмотрел и решил положить в карман. Потом расправил плечи.
— Ты мне вот что скажи, — начал он, — Мы с тобою о чем только не говорили, а я так и не знаю, зачем ты ко мне пришел.
Авель покраснел; по-видимому, старик умел читать мысли.
— Как вы думаете, война еще долго протянется? — наконец нерешительно спросил он.
Нищий вынул из мешка старую зубочистку и принялся ковырять в зубах.
— Кто его знает! Теперь войны пошли хитрые. Когда мы с янками на Кубе воевали, тогда не то было. Вот была война так война.
— Ну, не говорите, — запротестовал Авель. — В Бельчите тоже большие сражения. — Его раздражало, что у стариков всегда только их времена хорошие, а теперь все не так. Он хотел показать старику, что и в тридцать восьмом году люди способны на подвиги. — Вчера, например, было больше двух тысяч убитых.
Нищий недоверчиво покачал головой.
— Врут. Такой войны, как на Кубе, больше не будет. Тогда…
Авель встал. У него перехватило дыхание.
— Я хочу сражаться. Мне все равно, что тогда было. Я теперь родился, а не в девятнадцатом веке.
Нищий подергал острые сосульки бороды.
— Да, — сказал он. — Может, ты и прав. Ты молодой, у тебя вся жизнь впереди. Будешь водиться со взрослыми, сам состаришься. Играй со своими, с ребятами. Они тебя научат таким вещам, каким я, старик, не научу.
«Да, — думал Авель, — а как же другие? Что будет с тетей, и с Филоменой, и с Агедой? Не могу я их бросить в беде». Он попытался их представить. Тетя обмахивается веером. «Так расплывчаты границы нашей жизни, так туманна действительность… В этом мире нет ни правды, ни лжи, Мы живем как в тумане…» А вот Агеда гоняется по пустым комнатам за ускользающей тенью брата: «Не уходи, пожалуйста!..» Воздух вокруг них становится густой и синий, и голоса плывут в нем, как пузыри. «Ты любишь Клод, потому что у нее красивое тело. Как могут нравиться такие вещи человеку возвышенных чувств?» В облаке тюля и кружев они защищались пульверизатором от натиска стихий: «В любви нет ни возраста, ни пола…» Слова, всегда одни слова из какой-то старой книги, словно пустая раковина без жемчуга.
Когда он открыл глаза, нищий сидел на том же месте. Прошло всего несколько минут, но Авелю они показались долгими, долгими годами. Он очень устал, и ему было трудно вспомнить, кто он такой.
— Что это? — спросил он. — Я заснул?
Старик кивнул и встал, опираясь на палку.
— Иди-ка домой и поешь. На пустой желудок нехорошо спать, всякое может привидеться.
И, покинув еще не очнувшегося Авеля, он направился к деревне со всеми своими вещами.
Эта дружба, возникшая при столь необычайных обстоятельствах, укрепилась в следующие недели. Мальчик приходил неожиданно и так же внезапно исчезал. Они вместе проверяли, хорошо ли работают прутики, и обходили лесные обсерватории, следя за колебаниями ветра и температуры. Шел октябрь, падали листья, закаты стали красные как кровь, и крики бесприютных птиц предвещали скорую зиму; но ни мальчик, ни старик не замечали перемен — вместе выслеживали они белок и лис, вынимали зайцев из капкана, выпутывали птиц из силков.
Как-то Авель привел еще одного мальчика, и с тех пор все переменилось. Он стал другой, глаз не сводил с нового приятеля. Правда, они спрашивали о том о сем («Мертвая ласточка на карнизе — это не к добру?»), но больше интересовались насчет войны («Почему на Кубе было тяжелей, чем в Испании? Что вы почувствовали, когда вас ранили?»).
Верховодил тот, новый мальчик. Авель ему вторил. От голода он совсем отощал, и старику припомнилось другое лицо, давно забытое. Жил у них в Луго мальчик, играл на скрипке, рисовал и считал очень хорошо. Тоже был легонький и ловкий, как кошка, и глаза у него были светлые с блестящими точечками, и волосы он отбрасывал, когда здоровался. Он часто трогал виски и говорил:
