Увидев Женни Флориан в аукционном зале Дюваля и К0, Венцель сейчас же стал искать способов ближе познакомиться с красивой актрисой.
В то время как он беседовал с нею на лестнице, чувствуя на себе обаяние ее звучного голоса и робких манер, это желание окрепло в нем. С каким пылом ответила она на вопрос, любит ли она красивые вещи: «я люблю их страстно». Детская алчность и томление светились в ее глазах, когда она произносила эти слова. В этот миг Венцель ощутил потребность стать ближе к этой женщине, и тут вдруг ему припомнились переговоры с киносиндикатом. Только по этой причине спросил он ее, в каком театре она теперь играет То, что у нее не было ангажемента, было благоприятным обстоятельством.
На следующий же день после аукциона он пригласил к себе Макентина и Гольдбаума, чтобы снова обсудить с ними кредитование киносиндиката. Гольдбаум чрезвычайно обрадовался тому, что этот вопрос был поставлен на обсуждение. Его жирное, поросшее светло-рыжими пучками волос лицо сияло, маленькие глазки хитро поблескивали за косо насаженным пенсне. Не Макентин сложил свое кривоносое лицо в недовольную гримасу.
– Попытайтесь добиться крайних условий и потуже завинтите тиски. – «Тиски» – это был излюбленный образ в словаре Шелленберга. – Позаботьтесь о том, чтобы завтра утром могли состояться наши переговоры с этими господами.
– Вы, стало быть, серьезно хотите вложить в это дело такую большую сумму? – хмуро спросил Макентин, искоса поглядывая на Венцеля.
– У меня для этого есть основания.
Макентин пристально взглянул на Венцеля и слегка поклонился.
– Хорошо, хорошо, – сказал он, – совещание состоится завтра утром.
Несколько дней спустя Женни Флориан получила от кинофирмы «Одиссей» чрезвычайно любезное письмо с приглашением по возможности безотлагательно побаловать с контору фирмы.
«Господин Венцель Шелленберг был так любезен, что обратил наше внимание на ваш талант».
«Господин Венцель Шелленберг!».
Женни покраснела. Несколько раз перечитала это письмо и почувствовала легкое онемение в руке. Но потом совсем опьянела от радости. Быстро оделась и помчалась к Качинскому.
– Прочитай это письмо! – крикнула она. – От общества «Одиссей».
Но Качинского, по-видимому, не очень-то осчастливила эта радостная весть. Он двумя пальцами взял письмо и поджал губы.
– Ах, Шелленберг! – сказал он, иронически посмеиваясь, и многозначительно нахмурил лоб.
– Может быть, и тебе удастся устроиться там.
Голос Женни звучал вкрадчиво, она заметила, что ее собеседник побледнел. Качинский обиженно усмехнулся.
– Я не нуждаюсь в протекции, – сказал он.
– Но теперь слушай! – крикнула Женни и взволнованная кинулась в кресло. – Они просят меня представить им какую-нибудь небольшую сцену, чтобы они могли определить, для каких ролей я наиболее пригодна. Какую же мне сцену сыграть? Посоветуй!
Качинский зашагал в раздумье по комнате.
– Какую сцену? Ну, мы об этом подумаем. Стринберга! Не сыграть ли тебе сцену из «Христины» Стринберга?
– Не знаю, Стринберг – едва ли.
Они перебирали в памяти разные роли. Наконец Женни в нетерпении вскочила.
– Поедем к Штобвассеру. Может быть, ему придет что-нибудь в голову.
Штобвассер тихо сидел в своей мастерской, с чрезвычайно сосредоточенным выражением лица, окруженный своими попугаем, какаду, скворцами и кошкой, и лепил небольшую группу животных. Он не сразу понял, чего хотела наскочившая на него пара. Но потом его темные глаза загорелись тепло.
– Ведь это великолепно, Женни! – сказал он. – Поздравляю вас от души.
– Взгляд одного из финансовых владык упал на белокурую головку Женни, – саркастически произнес Каминский.
Лицо Женни ярко зарделось, как в лихорадке.
– Тебе не удастся отравить мне мою радость! – воскликнула она и рассмеялась при этом, но ей стыдно стало за Качинского, который даже в присутствии Штобвассера не мог скрыть свою ревность.
Штобвассер отложил работу в сторону и начал придумывать, что бы Женни сыграть. Удачный дебют – это, разумеется, важнее всего! Наконец он воздел руки к потолку.
– Пошли, о боже, вдохновенье! – воскликнул он. – Подумаем как следует, Качинский. От этих десяти минут, быть может, зависит вся будущность Женни. Пойдем-ка в кафе и будем там совещаться.
В кафе было решено, что ни Стринберг, ни другой какой-нибудь писатель для этого не подходят. Женни должна сыграть маленькую сцену, которая показала бы в надлежащем свете ее сценическое дарование и внешние данные. Да, но какую сцену?
Вдруг Женни осенило.
– Вот какую сцену я сыграю. Слушайте! – воскликнула она. – Я – манекен в ателье мод. То есть не манекен, а восковая фигура. Красивый молодой человек проходит мимо, кукла медленно оживает. Молодой человек это чувствует, оборачивается; тогда она становится совсем живою» Начинает с ним болтать. Но тут приходит хозяин ателье, и она опять превращается в восковую куклу. Но застывает не на прежнем месте, а ей приходится медленно отойти назад к своему цоколю. Наконец, она опять стоит, где раньше. Как вам это нравится?
Качинский покачал головой, он был недоволен.
Но Штобвассер вскочил в восторге.
– Какая дивная сцена, – сказал он. – Они разинут рты, и если после этой сцены вы не получите ангажемента, то вам уж ничем не помочь!
– Она получит ангажемент! – уверенно сказал Качинский.
– Почем ты знаешь? – спросила Женни, задетая его тоном.
Качинский поправился:
– Я хотел сказать, что если ты хорошо проработаешь эту сцену, то я уверен в твоем успехе.
Но Женни угадала его мысль. Она встала.
– Я ухожу, чтобы сейчас же приняться за работу, – сказала сна.
Качинский взглянул на нее с мольбой в глазах. Она, казалось, не видела его.
Женни вплоть до мельчайших подробностей проработала свою маленькую сцену «Влюбленная кукла» и сотни раз повторяла ее перед зеркалом.
В правлении общества «Одиссей» ее приняли чрезвычайно предупредительно, ей не пришлось ждать ни секунды. Двери перед нею распахивались сами собой, и по длинным коридорам ее повели прямо в святилище – в дирекцию.
Секретарша отвела ее в сторону и с таинственным видом вручила ей письмо. Это была короткая записка от Шелленберга: он советовал ей не подписывать никакого договора, прежде чем он его не просмотрит. Он был бы рад основательно обсудить с нею это дело, если бы она согласилась послезавтра побывать с ним в опере, потому что днем у него нет ни одной свободной минуты.
Женни прочитала записку. О, она поняла ее, ее лицо сразу лихорадочно раскраснелось!
В кабинете дирекции несколько элегантно одетых, упитанных господ встали ей навстречу вежливо, почти подобострастно.
– Чем вы нас попотчуете, фрейлейн Флориан? Приготовлено ли у вас что-нибудь для нас? – спросил один из директоров.
Женни вкратце рассказала свою сцену. От волнения зрачки у нее вдвое расширились.
Ее замысел очень понравился. Затем она начала мимировать, но играла сбивчиво и плохо.
– Мне надо начать еще раз, – сказала она.
– Пожалуйста, будьте совершенно спокойны! Не надо волноваться.
Господа эти глубоко ушли в свои кресла, чтобы ее не смущать.
Когда она плохо и сбивчиво доиграла свою сцену, члены правления признательно пожали ей руку.
– Мы подумаем, фрейлейн Флориан! Вас надо будет показать в совсем особенной роли. Вы должны стать звездою нашей фирмы. Мы предлагаем вам подписать с нами контракт на три года. Вы можете подписать его завтра.
Усердно кланяясь, они проводили ее до дверей. Но, когда обитые войлоком двери закрылись за Женни, они многозначительно поглядели друг на друга.
– Катастрофа! – крикнул один из упитанных директоров. – Ведь она совершеннейшая дилетантка!
– Она даровита! – возразил режиссер. – И она мила, даже красива. Сложена безупречно. Ее движения безыскусственны, прелестны, обаятельны, трогательны, полны музыки. Сегодня она была смущена и неуверенна. Предоставьте ее мне. Через два месяца она будет неузнаваема.
– Два месяца! О боже милостивый!
Качинский побледнел, как мел, когда Женни показала ему письмо Шелленберга.
– Ты пойдешь, Женни, – спросил он, строго уставившись на нее своими серыми глазами.
– Разумеется, пойду! Я ведь не поврежу своей репутации, сидя в опере с господином, принадлежащим к хорошим кругам общества?
– Но разве ты знаешь, кто такой Венцель Шелленберг? Хорошие круги общества! Пусть он бывший офицер, но теперь репутация у него неважная. Знаешь ли ты, что это один из самых бессовестных обирал в нашей стране? И вдобавок один из самых знаменитых берлинских ловеласов! Любовниц у него целые дюжины. Он покупает их как товар!
Голос у Качинского дрожал.
На этот раз побледнела Женни.
– Успокойся! – попыталась она укротить его, трепеща от его замаскированных оскорблений. – Я не давала тебе повода считать меня легкомысленной женщиной. До чего нелепо твое волнение! Я поеду с ним в оперу, чтобы не быть невежливой, вот и все.
