Обед и короткая рекреация прошли в напряженном ожидании. Когда забренчал звонок, сзывавший нас в мастерскую, и мы отправились туда, то застали в мастерской вдову. Она оживленно разговаривала с сестрой Юзефой.
— Я только что узнала, — начала сестра Юзефа с заметной нервозностью, — что вы позволили себе глупую и непристойную выходку… — От раздражения у нее перехватило дыхание. Она только махнула рукою и коротко приказала: — Казя, прошу вынести манекен из-за ширмы и поставить его на стол.
— Сию минуту! — сорвалась с места Казя.
И вот бюст — на столе. Вдова побагровела. С лихорадочно бьющимися сердцами ожидали мы, что́ будет дальше.
— Прошу разрезать обшивку!
— Как же так? — забеспокоилась Казя. — Ведь весь манекен будет испорчен.
Вдова покраснела еще больше, словно хотела сказать: «Я же знала — будут всякие уловки, чтобы вывернуться!»
— Делай, что тебе велят!
— Хорошо, — тяжело вздохнула Казя. Она подошла к столу и с минуту стояла, тщательно выбирая ножницы поострее. В мастерской царила тишина. Вдова утирала вспотевший лоб. Я стиснула пальцы, с трудом удерживаясь от того, чтобы не запустить ей в голову масленкой. Сестра Юзефа в нервном возбуждении теребила угол велона.
— Эти, по-моему, будут достаточно остры. — Казя провела пальцем по блестящему лезвию. Подошла к набитому опилками бюсту и еще раз оглянулась на сестру Юзефу — руководительницу мастерской:
— Значит, сестра велит непременно резать?
Монахиня только кивнула головой.
Казя не хуже, чем заправский хирург, одним величественным взмахом руки вбила острие ножниц в грудь манекена и потянула их книзу. Послышался шелест разрезаемой материи, и вслед за движением ножниц из широкой раны в полотне брызнули розовые опилки.
В мастерской началось замешательство. Девчата хохотали и кричали что-то несвязное. Вдова, напрасно пытаясь вернуть себе дар речи, схватила трясущимися руками шляпу, сумочку и, не прощаясь с монахиней, выбежала из мастерской. У сестры Юзефы был жалкий вид человека, застигнутого врасплох. Нужно было прийти ей на помощь.
— Мы не знаем, что именно наговорила эта сумасшедшая сестре, — с сочувствием сказала Йоася, — но пусть сестра не принимает все это так близко к сердцу.
— Она это из зависти, потому что все клиентки хвалят сестру Юзефу, — заявила Зоська, ласково заглядывая монахине в глаза.
— Лучше пусть сестра не впускает ее в мастерскую, а то еще эта дура подпалит нас.
— Кажется мне, что манекен за последние дни как-то изменил свой внешний вид, — сказала сестра Юзефа, быстро окидывая всех нас взглядом. — Что бы это могло значить?
Подобного вопроса не ожидала ни одна из нас. В мастерской воцарилось неловкое молчание.
— Я повторяю: этот ваш, прости господи, манекен изменил свой вид. И потому я еще раз спрашиваю: что это должно значить?
Молчание нарушил голос, долетевший до нас из угла мастерской, холодный и слегка ехидный:
— Допустим, что в чехол был зашит кочан капусты или голова святого. Не лучше ли, чтобы это осталось между нами? Разве сестра Юзефа предпочитает, чтобы эта отвратительная баба осрамила на всю округу нас, мастерскую, а вместе с нами — и сестру?
— Конечно… — буркнула сестра Юзефа, с удивлением глядя на Гелю. — Но объясните мне…
— Зачем? То, что было, то прошло. А этот мешок с опилками выбросьте…
Рассудительная сестра Юзефа, ни о чем более не спрашивая, покинула мастерскую. Владка весь день где-то скрывалась и появилась в трапезной только на ужин. Ни одна из нас не посмотрела в ее сторону. Наклонив головы, мы сосредоточили все свое внимание на кукурузной каше. Владка села, придвинула к себе миску и побледнела. Под миской лежал клочок бумаги, на котором было написано: «После молитвы жди в хлеву. Если не будешь ждать, мы и так тебя найдем».
Во время рекреации, перед самой молитвой, меня остановила в коридоре Зуля.
— Случилось несчастье…
В моем воображении моментально пронеслась Владка, бросающаяся в реку или висящая в петле на чердаке, — и я зажмурила глаза.
— Боже мой! Боже., Никто этого не ожидал, — дрожащим голосом тянула Зуля, невидимая в кромешной темноте коридора. — Она написала мелом на стенке буфета: «Прощайте» — и убежала.
— А значит — жива! — Почувствовав облегчение, я открыла глаза.
Зуля с удивлением приглядывалась ко мне.
— Я ничего не знаю. Написала: «Прощайте» — и подписалась. Мы искали ее, но нигде нет. Пойдем в трапезную, там еще сохранилась эта надпись.
Я двинулась следом за Зулей. В дверях трапезной стояла Владка. Увидев меня, она быстро отскочила в сторону.
— Ну вот видишь, тут Владка! — обрадованная, крикнула я. — А ты говорила, что она убежала!
— Так я же не о ней! — Зуля окинула меня сердитым взглядом. — Это Геля убежала от нас и пропала.
Геля не вернулась в приют ни на другой день, ни позднее. Мне не хотелось верить, что она могла уйти от нас навсегда. Каждый день я просыпалась с лихорадочным предчувствием того, что где-то поблизости лежит ее письмо, предназначенное для меня. Я обыскала всю спальню, все ящики буфета, рылась в прачечной, в хлеву, заглянула даже под вазоны в часовне, но так ничего и не нашла.
Бегство Гельки отодвинуло на задний план и свело на нет проступок Владки. Оно свело на нет и без того непрочные чувства удовлетворенности и радости, вызванные в наших сердцах успехами мастерской. По мере того как кто-либо из девчат покидал нас, тяжелый груз, который везли мы общими усилиями, многократно увеличивался.
Окруженные со всех сторон деревянными стенами, беспомощные, мы метались, как дикие животные. Жизнь становилась невыносимой без Гелькиной твердости, без той гордости, с которой она защищала свои чувства, без той мечты о чем-то прекрасном и невозможном, которую мы видели в ней, когда она стояла у окна, упершись лбом в стекло, и молчала. «Прощайте» — это относилось ко всем нам. Это звучало, как вскрик человека, который ночью встал над темной, бурлящей рекой и… бросился в нее.
* * *
Было раннее утро. Девчата приступили к своим обязанностям, я зашивала и латала рваные матрацы малышек. Неожиданно в спальню ворвалась Сабина.
— Пришел! Пришел! — била она в ладоши и сломя голову прыгала по комнате. — Пришел!
— Кто пришел? — с щемящей сердце болью я вспомнила Гельку, возносящую руку вверх и громко напевающую: «Как заря, приход его…»
Сабина, не отвечая на мой вопрос, продолжала скакать так, что под ее ногами трещал и прогибался пол.
— Пришел! Будет колоть дрова!
— Ах, этот твой красавец-гурал… — разочарованно протянула я и вновь взялась за иглу. — Ну и что, если пришел?
— Он помнит обо мне. А наступит час, так еще все может статься.
— Кто помнил о тебе? Этот гурал? Да ты что, Сабина, уж не помешалась ли?
— Я мысленно давала ему обет, вот почему и он должен быть мне верен.
— Смилуйся! Он даже не знает, что ты в него влюблена. Ведь ты же, должно быть, не говорила ему об этом.
Сабина приостановилась и глядела на меня, не моргая, словно ослепленная невидимыми яркими лучами.
— Думаешь, что я должна была сказать ему?
— Нет, что ты! Он бы и так в тебя не влюбился.
— Почему?
— Почему? Боже мой! — Я посмотрела на плоское лицо и бесформенную фигуру Сабины. — В меня бы он тоже наверняка не влюбился, — великодушно сказала я, стараясь тем самым дать понять Сабине, в чем дело, и открыть ей глаза на истину. — Нет у меня ни таких прекрасных волос, как у Кази, ни такого изящества, как у Йоаси. Были бы хоть у меня такие ресницы, как у Зули…
— Так-то оно так, — облегченно вздохнула Сабина, — но ведь я не столь безобразна, как ты…
Возмущенная, я сорвалась с койки. Добродушие, сиявшее в глазах и на лице Сабины, окончательно вывело меня из терпения.
— Неправда! Ты во сто раз безобразнее, чем я! Ты самая отвратительная из всех. Иди, спроси своего гурала! Поговори с ним. Ну, иди. Что ты так на меня глядишь?
— И пойду!
Онемевшая от удивления, я смотрела, как она выходит из спальни, потирая губы рукой, огрубевшей от бесконечных стирок.
Весна, бравшая монастырь штурмом, разжигала в нас нелепые, захватывающие дух желания. Просыпаясь по утрам, мы мчались первым делом, к окнам и, упершись носами в стекло, жадно всматривались в зеленеющий мир. При каждом отзвуке колокольчика мы срывались со скамеек. Пьянящие и тревожно-радостные предчувствия одурманивали наши головы. Что-то должно было случиться. Это «что-то», которое невозможно было выразить словами, неуловимое и неопределенное в своих очертаниях, как майское облако, заставляло сильнее биться наши сердца. Без всякого повода бегали мы к калитке и, высунув головы, глядели на дорогу. Чего ожидали мы? Может, по грязной, расплывшейся закопанской дороге, в гуральской пролетке с пьяным извозчиком на облучке должна была приехать счастливая Судьба и высадиться перед монастырскими воротами?
