Ричард Олдингтон - Все люди — враги

Его охватила легкая дрожь, он старался ослабить напряжение тела и ни о чем не думать. Вдруг он почувствовал ее свежие губы на своих губах и весь затрепетал от этого прикосновения. Губы ее скользнули от лица к его сердцу. Он протянул руки, пытаясь обнять ее, и снова почувствовал ее губы. Гея-богиня склонилась над своим возлюбленным среди вспаханного поля, обхватив его голову руками и приникнув к его губам. Голубая мгла словно вспыхнула золотым светом.

Он хотел что-то сказать, но мог только выговорить: «Кэти!»— в каком-то глубоком вздохе, а потом все потонуло в сладостном блаженстве прикосновения.

Энтони беспокоило только одно: он будет вынужден покинуть Эа раньше, чем Катарина уедет в Вену.

Он старался, по возможности, сократить свои расходы, ничего не покупал, бросил курить и не посылал никому писем, кроме открыток отцу и Робину. Он почти не обратил внимания на два довольно суровых письма отца, который спрашивал его, что он до сих пор делает в Италии. В одном из них была фраза:

«Крылья твои устали летать, ты должен стремиться домой». Эта напыщенность резанула его, и он улыбнулся, подумав, как мало для него значил «дом» и с какой радостью он согласился бы на вечное изгнание из Англии, чтобы жить с Кэти на безмятежном острове Эа. Только полное отсутствие денег и надежда на будущее заставляли его вернуться.

Они обо всем точно условились, предусмотрев всякие случайности и неожиданности. Решено было остаться на Эа до тех пор, пока Энтони не истратит всех своих денег, за исключением отложенных на билет и небольшой суммы на дорогу. Накануне отъезда они поедут в Милан и проведут там последнюю ночь вместе; оттуда Кэти уедет в Вену, а Тони — в Лондон.

Десятого августа Тони исполнится двадцать один год, и он сможет распоряжаться собой. Он подыщет для них в Лондоне маленькую квартирку, на время. С отцом он поговорит откровенно и скажет ему, что будет жить со своей возлюбленной, венкой, и со временем, возможно, женится на ней. Они беззаботно решили не вступать в брак, пока не проживут вместе по крайней, мере года два. Если отец запротестует и откажется дать им денег, это не важно. Они будут жить на средства Кэти, он найдет себе какое-нибудь подходящее занятие, или же они вернутся в Италию. Тони из какой-то буржуазной щепетильности настаивал на необходимости подыскать себе какое-нибудь занятие и уверял Кэти, что готов ради нее сделаться даже чистильщиком сапог или подметальщиком улиц. Кэти рассудительно отвечала ему, что предпочла бы для него более чистую профессию. Но, конечно, если отец Тони окажется сговорчивым и отнесется к этому как должно, тогда они поедут в Италию еще на год, и Кэти будет рисовать, а Тони заниматься проектом великолепного храма Венеры, который воздвигнут в Гайд-Парке на государственные средства.

Что касается Кэти, то она обо всем заявит родным.

Только напишет им уже из Лондона, чтобы они не вздумали чинить препятствий. Она приедет десятого, ко дню рождения Тони, и к этому времени переведет свои деньги из Австрии в Лондонский банк.

Замечательный план. Они без конца обсуждали его, стараясь ничего не упустить, и торжественно пришли к заключению, что никто на свете не сможет им помешать.

В начале июня Энтони обнаружил, что все его деньги иссякли, за исключением суммы, отложенной на билет, плюс сто лир. До сих пор они не торопились с отъездом, хотя Кэти получила одну за другой три телеграммы и два письма от отца, который настоятельно требовал, чтобы она немедленно возвращалась в Вену. Кэти прочла письмо Тони, они посмеялись, а потом немножко задумались. Тони был убежден, что кто-то написал отцу Кэти о дурном поведении его дочери, и его приводила в отчаяние мысль, что Кэти ждут дома неприятные семейные сцены. Но Кэти уверяла, что ничего подобного быть не могло. Ни одна душа на Эа не знала ее, а в письмах она была очень сдержанна. Возможно, случилась какая-нибудь семейная неприятность. Они долго обсуждали эту странную настойчивость, с которой отец требовал ее возвращения. Кэти говорила, что это на него не похоже, так как до сих пор ей предоставлялась полная свобода, и тут ей подали четвертую срочную и еще более настоятельную телеграмму с оплаченным ответом.

— Ах, ответь ему, что ты выезжаешь завтра, — не задумываясь, сказал Тони. — Ну, пожертвуем несколько; дней, а с августа уже будем вместе и на всю жизнь. Кэти, милая моя Кэти!

Однако, несмотря на все их планы, момент расставания в Милане оказался довольно тяжелым, и они все время подбадривали друг друга, говоря, что до августа время пройдет незаметно, ведь это только чуть-чуть больше двух месяцев, шестьдесят два дня, и потом они уже больше не расстанутся! Только до августа! Тони посадил Кэти в отдельное купе длинного вагона с надписью «Вена» и с любопытством разбирал надписи на немецком языке, который теперь казался ему родным, — так неразрывно связывал он себя с Кэти и со всем тем, что касалось ее. Он поцеловал ее, вышел из вагона и стал на платформе, стараясь казаться веселым и чувствуя, как у него словно что-то отрывают от сердца.

— Совсем немножко потерпеть, — повторял он, стараясь превозмочь это ужасное ощущение последней минуты, когда чувствуешь необходимость что-то говорить, неважно что, любые пустяки.

— А ты будешь писать?

— Да, а ты?

— Да.

Какой-то толстый, чопорный пруссак тупо наблюдал за ними из окна, покуривая длинную светлую сигару. Тони едва заметил его, но он запечатлелся в его памяти тем подсознательным восприятием, которое иногда, спустя годы, воскрешает подробности глубоко, пережитой минуты. Паровоз засвистел, Кэти высунулась из окна, поцеловала его еще раз и прошептала: «Herz, mein Herz».

Поезд дернулся.

— Аu revoir [56], Кэти, дорогая, аи revoir.

— Аu revoir.

— До августа.

— До августа.

Тони шел рядом с поездом, безжалостно увозившим Кэти все быстрей и быстрей.

Кэти снова высунулась из окна, чтобы посмотреть на него через заслонившего ее пруссака. Тони помахал ей и крикнул:

— До свидания, до августа! До нашего дня!

…дым рассеялся, и он увидел снаряжение и шлем стоявшего впереди человека и еще шлемы и штыки.

Окоп был глубокий, но он без удивления обнаружил: ему видно все, что делается наверху. Впереди была линия заградительного огня, рвущиеся снаряды и густая дымовая завеса. Он так изнемог, что даже не замечал полной тишины происходящего боя. Никто не окликнул их, когда они проходили мимо беззвучно действующей батареи — взрывы, откат орудий, полуголые люди, надрывающиеся как каторжные, но ни звука. Как медленно, как невыносимо трудно пробираться по окопу! Пот лил с него градом. Странно, что он не шел, а медленно-медленно двигался ползком. Они, по-видимому, опаздывали, и ему уже давно полагалось быть там. Это мучительное чувство, что он опаздывает, было нестерпимо, но, несмотря на все усилия, он не мог ползти быстрее.

Теперь он уже выбрался из окопа и был совсем один. Впереди, но уже гораздо ближе, висела беззвучная дымовая завеса и двигались сомкнутые ряды людей. В двухстах шагах от себя он увидел офицера, который стоял с ординарцем. В одну секунду он очутился около них и, не задумываясь, спросил:

«Где мой батальон?» Офицер повернул голову, и он увидел, что этот человек уже давным-давно умер.

Это был просто скелет в рваном мундире. Потом он заметил, что ни один из наступавших впереди солдат не двигался — летели только беззвучно вспыхивавшие снаряды и дым. В мучительном страхе он бросился к кучке солдат, растянувшихся на земле возле Льюиса, и положил руку на плечо одного из них. Плечо развалилось под рукой, и все они уставились на него пустыми глазницами. Это было покинутое поле сражения — он, по-видимому, заблудился.

Ему надо разыскать землянку, где помещается штаб.

С невероятной быстротой пополз он через проволочные заграждения и вырытые снарядами воронки, спустился в окоп и тут увидел землянку. Ноги его опять точно налились свинцом, и пот лил ручьем, когда он полз по окопу. В землянке не было ни души, пахло сыростью и мелом. Свет не проникал сюда, но он все прекрасно видел. Впереди открылась арка в стене, а за ней начинался длинный ход. Он застонал и замотал головой. Это ужасно, что он должен пробираться ползком по бесконечному подземному ходу. Вокруг стало светло, и он различал шероховатые сырые стены, но впереди и позади все было погружено во мрак. Его охватил ужас при мысли, что он заблудился и теперь здесь один под землей. Он отогнал эту мысль и медленно пополз дальше.