Триумф зла - Стенбок Эрик

Его все больше и больше влекла моя жена. Здесь начинается самая позорная часть.

Вместо вполне ожидаемого негодования я всячески поощрял их связь. У меня не было ребенка, а я его очень хотел. Сибрандт страдал болезнью сердца, от которой можно умереть в любой момент.

Я любил Сибрандта, любил больше своей жизни или даже его собственной, что я Вам еще попытаюсь объяснить. Никого еще я не любил так сильно, как Сибрандта. Меня постоянно мучила мысль, что Маргарет станет ревновать его ко мне, и поэтому был рад, что они сблизились друг с другом. И тогда у меня возникла порочная мысль.

А почему бы и нет?

Я уже, кажется, говорил, что у меня не было детей. Сибрандт мог умереть в любой миг. Отчего бы ему не породить сына, похожего на себя?

Я не виню Маргарет. Разве не естественно было привязаться к Сибрандту, никто не смог бы удержаться. Позвольте повторить, ее искушение было слишком велико. Я этому не удивляюсь.

В любом случае, результат налицо.

Мой ребенок! Да! мой! дитя пусть не тела, но души моей. Он похож на Сибрандта, и у него чудесные золотые локоны матери. Волосы Сибрандта были бронзового цвета.

Я чувствую близость смерти и поэтому рассказываю Вам все.

Извините меня за эту многословную чепуху. Мне хотелось разорвать это письмо. Но зачем бы я тогда писал его? Ведь я снова совершу все те же глупые ошибки, и я должен написать это письмо, ибо я знаю, что бы Вы ни говорили о предчувствиях, — я умру в ближайшие два дня.

Элизабет, будьте добры к бедному маленькому Сибу. Не отвергайте его, хотя он и так отверженный. По крайней мере, это не его вина. Вы были добры к нему, и я верю Вам. Дозвольте моему ребенку — повторяю, моему — быть под Вашей защитой; оградите моего — повторяю, моего единственного ребенка — от всякого зла.

Вам не знакомы католические молитвы, но, возможно, в Вашей службе тоже используют эти строки из Псалтири: «Избавь от меча душу мою и от псов одинокую мою»^[57].

Элизабет!

Разумеется, Вы не станете молиться за меня после моей смерти. Ваша религия не признает молитвы за упокой души. Возможно, помолится Маргарет.

Я рассказал Вам все, что должен был рассказать.

(Подпись)

КИЛКОРАН»

Постыдные признания возмутили меня до глубины души. И с такими людьми я жила бок о бок и поддерживала дружеские отношения. Мне тут же захотелось пойти и проведать ребенка, которого я отныне считала своим подопечным. Он спал на полу, его рука лежала на руке отца (теперь-то я знала, что он не был его отцом: но ведь он сам пребывал в неведении, и разве нужно было разубеждать его невинные представления?)

Так он и лежал, и при свете свечей, стоявших подле гроба, его длинные ресницы бросали тень на щеки.

Я протестантка и практичная женщина: настолько практичная, что сразу подумала, что он легко может сбить во сне один из подсвечников и устроить пожар в гостинице. Но то была мимолетная мысль. Клянусь, если бы какой-то художник рисовал образ спящего младенца-Иисуса, он не нашел бы лучшей модели. И это дитя я должна была лишить наследства.

Нет, никогда!

Ему незачем было знать о том, что я одна и знала.

Однако я не могла отдать его под опеку женщины вроде Маргарет. Тем более, что письмо Килкорана наделяло меня в этом смысле определенными полномочиями.

Глава X

Похороны состоялись на следующий день.

Чтобы немного отвлечься, я совершила прогулку по городу. Первым, что мне попалось на глаза, было объявление о смерти Килкорана — нелепый панегирик о достоинствах покойного и его заслугах перед большим, важным городом Остраке. Я не была настроена юмористически, скорее саркастически. Статья заканчивалась так:

«Торжественная панихида состоится завтра в церкви Нотр-Дам: нам доподлинно известно, что оркестром в полном составе будет исполнен «Реквием» нашего прославленного соотечественника (или как он был там назван, «citoyen») Сибрандта ван ден Вельдена. Партию первой скрипки будет играть синьор Сарини (кажется, так), в связи с чем рекомендуем любителям музыки посетить указанное мероприятие, даже если они не являются друзьями покойного. Погребение назначено на четверть двенадцатого».

Каким образом здесь вновь оказался Сибрандт ван ден Вельден? Довольно несчастий от него было при жизни. Почему же на погребении Килкорана опять навязывают его музыку?

Из похоронного бюро прибыли croquemorts^[58]. Мальчик по-прежнему не отходил от тела. Альфред положил руку ему на плечо и очень ласково, хотя и с толикой цинизма, которую я всегда ненавидела в его манере говорить, произнес:

— Малыш, они пришли забрать папу. Теперь твоим папой буду я.

— Нет, нет, нет, нет! — прижимаясь к телу, вскрикнул мальчик.

Тогда Маргарет, выглядевшая неестественно спокойной, если учесть всплеск эмоций ночью, сказала:

— Сибу, дорогой, папу должны похоронить, и мы вернемся в Ирландию.

Внезапно ребенок оторвался от отца, подбежал ко мне, обвил меня руками и со слезами на глазах взмолился:

— Тетя Элизабет, ведь вы не дадите им увезти меня? Вы ведь позаботитесь обо мне?

Должна сказать, я не верю в сверхъестественные явления и тому подобное, но в тот момент меня не могло не поразить совпадение последней просьбы Килкорана, прочитанное прошлой ночью, с просьбой мальчика.

— Да, мой дорогой, — в порыве чувств ответила я, — я позабочусь о тебе.

И посмотрела на Маргарет, которая бесстрастно произнесла:

— Мне кажется, Элизабет, если вы не против, так будет лучше всего.

Я сказала, что опасалась за рассудок ребенка. Сейчас он вел себя разумно и все полностью осознавал.

Croquemorts забрали тело, и мы отправились в церковь. Сибу держал меня за руку. Маргарет казалась противоположностью Галатеи, словно обратившись в статую. Ее бледная кожа, оттененная траурным платьем, напоминала мрамор.

Затем был «Реквием».

Сама церемония, без сомнения впечатляющая для тех, кто в этом разбирается, для меня не имела никакого смысла: но музыка — определенно я была несправедлива к Сибрандту ван ден Вельдену, отозвавшись о нем как о просто неплохом композиторе — это его произведение было восхитительно. Это было откровение! Каким же гением он был и мог бы быть, если бы — нет, кровь закипает в моих жилах при мысли о том, что человек с такими изумительными способностями был Парисом для развратной женщины и Антиноем для распутного мужчины.

Музыка очень взволновала Сибу, особенно вначале. Глаза его загорелись при звуках того, что, кажется, называется Жертвоприношением. Особенно мне запомнились слова: «Libera eas de ore leonis»^[59], которые исполнял высокий скорбный дискант в сопровождении серии нисходящих хроматических гамм, что завершилось одной долгой, низкой вибрирующей нотой словно бы виолончели — хотя на самом деле это плакала первая скрипка. Описать невозможно — ибо невозможно передать словами музыку, — почему при прослушивании у меня возник образ змеевидно переплетенной хроматической гаммы, напоминающей монограмму? Но такие ощущения достойны запечатления, ибо только так и можно передать взаимодействие различных искусств. И эта торжественность хоровых серебряных труб. Я была настолько поглощена музыкой, что упустила момент, когда ребенок потерял к ней интерес. На лице его появилось туповатое, равнодушное выражение, и чуть позже, когда похоронный кортеж двинулся к кладбищу, он погрузился в полнейшую апатию, тогда как я ожидала и боялась бурного проявления чувств. Он молча позволил отвести себя за руку на кладбище и обратно в гостиницу. Там он опустился на стул и застыл. Маргарет и Альфред куда-то исчезли. Я думала, они следуют за нами. Необычное поведение ребенка настолько отвлекло меня, что я совершено, забыла о них.

Они пропали бесследно. Я ожидала, что Маргарет хотя бы придет посмотреть на ребенка. И, конечно, не была особенно удивлена, когда она не появилась и за ужином.

Очевидно, горе придавило ее. После некоторых колебаний я решила подняться в ее комнату и спросить, нужна ли моя помощь. Хотя ее ночное признание вызвало у меня к ней отвращение, как Маргарет и предполагала, все же я испытывала к ней огромную жалость. И у меня было время для размышлений.