Было что-то в этих фантазиях столь близкое, столь тесно связанное с его свадьбой и со всем тем, что случилось после свадьбы. Он пытался объяснить это своей дочери, но это было так трудно.
Однажды вышло так, что он вошел в комнату на верхнем этаже, а там была женщина, она лежала прямо перед ним. Нежданно, неожиданно в его глазах возник вопрос, и в ее глазах он встретил нетерпеливый, стремительный ответ.
А потом — пропади оно пропадом, как же трудно объяснить толком! Как-то, Бог весть как, прозвучала ложь. С чьих уст она слетела? Они с женщиной вместе дышали ядом. Кто изрыгнул облако ядовитого пара в воздух той спальни на верхнем этаже?
В своих мыслях молодой человек без конца возвращался к этой минуте. Он бродил по улицам чужих городов и все думал о том, как бы войти в эту комнату на верхнем этаже, в эту комнату, где женственность открывается тебе по-новому.
Потом, намного позже, он возвращался в гостиницу, садился к столу и часами строчил письма. Ясное дело, он никогда не описывал то, что являлось ему в фантазиях. О, если бы только у него хватило духу! Если бы только он знал как!
А он занимался тем, что писал слово «люблю», опять и опять, придя почти что в отупение. «Я ходил гулять и все думал о тебе, и как же я любил тебя. Я видел дом, он мне понравился, и я думал, как мы могли бы быть мужем и женой и в нем жить. Прости меня, что я был таким криволапым ослом в тот раз, прости. Дай мне еще один шанс, и я тебе докажу, что мое „люблю“ — не пустой звук».
О, какое предательство! В конечном счете Джон Уэбстер сам отравил воду в колодцах истины, из которых предстояло напиться ему и женщине на дороге, ведущей к счастью.
А он о ней нисколько не думал. Он думал о той удивительной, таинственной женщине, что лежит в спальне на верхнем этаже в том городе в стране его грез.
Все полетело под откос, и ничего уже было не исправить. Однажды от нее пришло письмо, и он, отослав ей еще без счета новых писем, отправился к ней повидаться.
Сначала была неловкость, потом пришло время сделать вид, что прошлое позабыто. Они вместе гуляли под деревьями в незнакомом городе. Потом он писал еще письма и еще раз приезжал к ней. И однажды вечером предложил ей выйти за него замуж.
Ох, пропади оно пропадом! Он ведь даже не обнял ее, когда задавал ей этот вопрос. Вся эта минута была пронизана страхом.
— Давай лучше… только не теперь, после всего, что было. Я подожду свадьбы. Тогда все будет иначе.
Вот есть у тебя такая идея. Тебе мнится, что после свадьбы ты станешь чем-то совершенно иным, не тем, чем был прежде, и что возлюбленная твоя тоже превратится в нечто иное.
Словом, он, преисполненный подобных соображений, преуспел в женитьбе, и вместе с женщиной они отправились в свадебное путешествие.
Джон Уэбстер теснее прижал к себе тело дочери и слегка задрожал.
— Мне все казалось, что лучше не торопиться, — сказал он. — Понимаешь, я ведь раз уже ее напугал. «Мы не будем с этим торопиться, — повторял я самому себе. — Она ведь ничегошеньки не знает о жизни, и мне лучше не торопиться».
Воспоминание о минутах свадьбы глубоко взволновало Джона Уэбстера.
Невеста спускалась по лестнице. Кругом стояли чужие люди. И все это время глубоко внутри у этих чужих людей, глубоко внутри у всех людей по всему белому свету, жила одна и та же мысль, но об этом, казалось, никто не подозревал.
— Теперь посмотри на меня, Джейн. Я твой отец. Я такой, какой есть. И все те годы, что я твой отец, я был таким же.
Что-то со мной случилось. Как будто где-то внутри сорвало крышку с люка. И теперь, понимаешь, я будто бы стою на высоком холме и гляжу с высоты на долину, и в этой долине прошла вся моя прежняя жизнь. Совершенно неожиданно, понимаешь, мне пришли на ум разом все мысли, какие у меня были в жизни.
Однажды ты услышишь о подобном. Или прочтешь в книгах, во всех историях, что люди написали о смерти. «И в ту минуту, когда он умирал, он оглянулся, и вся жизнь прошла у него перед глазами». Вот что ты прочтешь.
Ха! Ну хорошо, а как насчет жизни? Что случается в ту минуту, когда человек, до того бывший мертвым, возвращается к жизни?
Джон Уэбстер снова чувствовал себя взбудораженным. Он убрал руку с плеча дочери и потер ладони одна о другую. Ощущение легкой дрожи пронеслось по его телу и телу его дочери. Она не понимала того, что он говорил, но с какой-то причудливой точки зрения это не имело значения. В тот момент они пребывали в глубоком согласии друг с другом. Это такое напряжение, когда кто-то спустя долгие годы смерти, пусть и не до конца свершившейся, вдруг всем существом начинает жить. Приходится по-новому улавливать равновесие между бытием тела и разума. Чувствуешь себя таким молодым и сильным — а в следующую минуту уже горбишься от дряхлости и усталости. Теперь ты несешь свою жизнь вперед, словно полную чашу по людной улице. Тебе постоянно нужно помнить, держать в уме, что в теле всегда должна быть мягкость. Ты должен покачиваться в такт всем прочим предметам. Это постоянно нужно держать в уме. Если хоть на миг сделаешься неподвижен и напряжен, за исключением минут, когда бросаешься всем телом в тело возлюбленной, — если хоть на миг потеряешь гибкость, то споткнешься обо что-нибудь, на что-нибудь налетишь, и полная чаша, которую ты нес, расплескается от одного твоего неловкого движения.
Странные мысли бродили в голове у мужчины, пока он сидел на кровати рядом со своей дочерью, пытаясь взять себя в руки. Нет ничего проще, чем стать одним из тех, кого он видит повсюду — одним из тех, чьи порожние тела таскаются туда-сюда по городам, деревням и фермам, «одним из тех, чьи жизни уже расплескались», — подумал он, а потом ему явилась другая, исполненная величия мысль и успокоила его. То ли он прочитал это где-то, то ли услышал. Что же это? «Не будите и не тревожьте возлюбленной, доколе ей угодно» [1], — проговорил голос у него внутри.
И он продолжил рассказ о своей свадьбе.
— После свадьбы мы отправились на ферму в Кентукки, мы выехали туда ночью в спальном вагоне. Я по-прежнему думал, что не надо торопиться, я все повторял себе, что не надо торопиться, так что той ночью она спала на нижней полке, а я заполз на верхнюю. Мы собирались наведаться на ферму ее дядюшки, брата ее отца, и вот мы добрались до города, где утром, еще до завтрака, надо было сходить.
Ее дядюшка уже ждал нас на станции с повозкой, и мы сразу поехали в его владения за городом.
Джон Уэбстер рассказывал историю прибытия двух людей в городок с величайшей внимательностью к деталям. Ночью он плохо спал и потому теперь был чрезвычайно чуток ко всему, что происходило вокруг. Прямо от станции тянулся ряд сколоченных из досок лавчонок, который через сотню ярдов превратился в жилой квартал, а потом — в проселочную дорогу. Мужчина в рубашке с подвернутыми рукавами шел по тротуару. Он курил трубку, но, когда повозка проезжала мимо, достал трубку изо рта и рассмеялся. Он окликнул другого человека, который стоял в распахнутых дверях лавки через дорогу. Что за странные слова он произнес? Что он имел в виду? «Да мало ли чудных вещей, Эдди!» — крикнул он.
Повозка с тремя седоками быстро ехала вдоль улицы. Джон Уэбстер ночью не спал, и теперь внутри у него будто что-то сжималось. Он весь был живой, нетерпеливый. Ее дядя, что сидел впереди, был крупный мужчина, как и ее отец, но от жизни на открытом воздухе кожа у него на лице стала коричневой. А еще у него были седые усы. Получится ли когда-нибудь с ним познакомиться? Хватит ли когда-нибудь духу рассказать ему о самых сокровенных секретах?
Коли на то пошло, хватит ли хоть когда-нибудь духу рассказать о самых сокровенных секретах женщине, на которой женился? Правда в том, что тело его всю ночь напролет болело от ожидания грядущей любви. Как же это нелепо, что о подобном не принято говорить, если женишься на женщине из респектабельной семьи из респектабельного промышленного города в Иллинойсе. На свадьбе каждому уже должно быть это известно. Несомненно, это именно то, над чем смеются, чему улыбаются молодожены, когда их никто не видит.
