— Это я, — сказал Жорж.
Он бесшумно подошел к кровати и, присев на краешек, пробормотал:
— Не уступите ли вы мне немного места, Жанна?
Она вынула руку из-под одеяла и протянула ее мужу. Жорж отошел от кровати и стал раздеваться.
Это показалось ему безнадежно банальным. Сколько раз приходилось ему точно так же раздеваться при случайных встречах, не имевших ни прошлого, ни будущего. Та же сцена, та же обстановка: номер гостиницы, он раздевается, а женщина ожидает его в постели. Схожесть обстоятельств причинила ему боль, но он удивился, что ожидал чего-то иного. Жорж улыбнулся от мысли, что можно привыкнуть ко всему, даже к жизни, и, должно быть, через десять лет он, на свое несчастье, станет счастливым. Ночное озеро с освещенными корабликами, окруженное горами, на склонах которых в домах еще сверкали огни, выглядело как гигантская почтовая открытка с претензией на художественность. Он вышел на балкон и стал любоваться видом.
Жорж вдруг понял, что это только частичка мира. За этими горами открываются другие дали, другие страны, другие дома, другие мужчины медлят у постели, где лежит женщина, готовая впервые отдаться; другие мужчины стоят, облокотившись на подоконник, решившись свергнуть власть плоти, поняв, что ничье тело не сможет сделать нас счастливыми. Он чувствовал странную близость с людьми, стоящими сейчас у окон, распахнутых в темноту, словно на краю мыса, с которого нельзя нырнуть, потому что нельзя плыть в ночи. Мужчины и женщины снуют взад-вперед в созданном ими тесном мирке, ограниченном их жилищами и мебелью, не имеющем ничего общего со вселенной. Этот мирок они носят с собой всюду, куда бы ни направлялись, и поэтому тем, кому нравится кататься вечером на освещенных корабликах, кажется, что Женевское озеро предназначено только для них. Но озеро существует, существует само по себе, безразличное к людям вокруг. Жорж с волнением, чуть не вызвавшим у него слезы, понял, что красота этого опошленного людьми пейзажа состоит как раз в его способности сопротивляться тому, как люди приспосабливают его к себе, быть удовлетворенным самим своим существованием и, несмотря на все попытки присвоить его, оставаться где-то по ту сторону.
Возможно ли: за все время, в течение которого люди об этом думают, они не смогли понять, что красота непостижима, что одушевленные создания, так же как и неодушевленные, не могут распознать сущность друг друга? Люди катаются по озеру, достаточно милостивому к ним, чтобы быть спокойным, портят ночь своей иллюминацией и хвастаются, что они счастливы. Они даже не страдают при мысли, что из озера, закрытого со всех сторон, нет выхода, им нравится вечно кружить на корабликах у подножия этих гор, что-то скрывающих от них. И никому не придет в голову мысль прокатиться по узкому ущелью Роны, которая в этот час кажется лишь более жидкой субстанцией ночи. Им сказали, раз и навсегда, что Рона несудоходна, но даже если бы это было не так, они бы не испугались. Эти люди знают, что реки, как и дороги, неизменно приводят в отмеченное на картах определенное место, которое всегда — продолжение какого-то другого. Они не боятся и не хотят очутиться где-то еще; а быть может, не существует ни самого этого «где-то», ни выхода к нему. Есть только мужчины и женщины в горной котловине, плавающие по озеру, глубины которого им неведомы, а небо для них закрыто.
Жорж вспомнил, как читал в какой-то книге по геологии (ее название он некоторое время мучительно пытался отыскать в памяти), что эта узкая долина, в которой многие века копятся наносы реки и потоков, низвергающихся с гор, в один прекрасный день заполнится и станет равниной. Обреченность такой красоты на гибель примирила его с мыслью, что он смертен. Внутренне посмеиваясь, Жорж спросил себя, многие ли мужчины размышляют о подобных вещах в вечер своей свадьбы, и тут же почувствовал презрение к себе за то, что тщеславится своими интеллектуальными потугами. Шумные кораблики, прогоняющие темноту ночи, воскресили в памяти Жоржа влюбленную пару, которую он однажды мельком видел в Венеции. Они сидели в глубине гондолы, и их счастье, грубо выставленное напоказ, показалось ему тогда публичным оскорблением нравственности. Это воспоминание, вызвавшее у Жоржа отвращение, тем не менее напомнило ему о предстоящем наслаждении, словно те любовники были его тайными соучастниками. Как бы наблюдая себя со стороны, Жорж ощутил в себе подъем страсти, в появление которой уже не верил, позволил своему сладострастному желанию расти, заранее радуясь тому, что это чувство на мгновение вытеснит все мысли, хотя и повлечет за собой потом новые сложности. Он спросил себя, бодрствует ли сейчас Жанна, ждет ли этого, как и он, и чем наполнено ее ожидание — страхом или любовью.
В номер тихо постучали. Жорж открыл дверь. Механический, лишенный интонаций голос коридорного произнес: — телеграмма для месье.
Не включая света, Жорж развернул листок голубоватой бумаги и прочел текст при свете лампы, освещавшей коридор. Он услышал, как Жанна спросила из глубины комнаты, от кого это; услышал свой ответ, что от биржевого брокера. Показывая, что не придает значения телеграмме, Жорж запер дверь на задвижку, пересек комнату, закрыл окно и, после минутного колебания, снова оперся на влажную балюстраду балкона.
Он ощущал в кармане пижамы плотный смятый листок бумаги. Анализируя свое состояние, Жорж все более осознавал, что испытывает облегчение: он не желал лицемерить, отрицая это, и почувствовал отвращение и к себе, и к жизни. Он вынул телеграмму из кармана и в светлых летних сумерках снова прочел ее; черные жирные буквы на белой ленте заранее придавали телеграмме вид траурного извещения. Лаура попала под автобус этим утром в одиннадцать часов (Жорж спросил себя, что он делал сегодня в одиннадцать часов). Состояние безнадежное. Он посмотрел на служебные отметки: телеграмма, отправленная ближе к вечеру, шла несколько часов, несомненно, все уже кончено. Мысль, что Лаура не мучается больше, его бесконечно утешила, как будто вместе с ее страданиями исчезло все страдание мира. Телеграмма была подписана подругой, жившей вместе с Лаурой, которую Жорж когда-то не выносил, подруга тоже его ненавидела, быть может, потому, что искренне любила Лауру. Но на какую-то секунду он ее пожалел. Потом спросил себя: как она смогла узнать его адрес? И подумал, что подруга Лауры отправила эту телеграмму, чтобы утешиться единственно возможным для нее способом — заставить страдать и его. Пытаясь уменьшить тяжесть беспокойства, которое он называл совестью, Жорж внушал себе, что это несчастный случай и он не виноват. Но в темных глубинах души он чувствовал: это предположение лишает Лауру той единственной красоты, что у нее еще оставалась, — благородство женщины, продолжавшей жить после того, как он расстался с ней, могло выразиться только в ее желании умереть.
Жорж чиркнул спичкой, поджег телеграмму и смотрел на пламя, пока она не сгорела. Поднялся легкий белый дымок, потом он растаял, — это было похоже на кремацию. Жорж понял, что Лаура только что утратила для него свое несовершенство, отныне она слилась с той частью его жизни, которая уже никогда не возвратится. Постепенно она станет одним из тех воспоминаний, что сопровождают людей, позволяющих себе роскошь иметь прошлое. В то же время он был зол на нее, поскольку своей смертью она закрыла ему единственную дорогу к прежнему Жоржу.
Еще раз он подумал с грустью: все образуется; и это на самом деле означало: ничто не бывает полностью так, как хочется.
Жорж вошел в комнату, тщательно запер окно, задернул занавески со странным ощущением покорности жизни; уютный, надежный мирок вобрал его в себя — как многие другие, он не захотел или не смог сопротивляться.
Он не подумал, а может, не допустил мысли, что эта дочь Монпарнаса, которая не отличалась большим умом и всегда обходилась без души, нашла, быть может, единственный выход в то самое «где-то».
