— На Кокошареву Тилчку.
— Ого! — с воодушевлением поддержала его Темникарица. — Ишь углядел! Кто бы мог подумать, что у тебя такой глаз. Тилчка на самом деле красивая!
— Красивая, — кивнул Матиц.
— И ты любишь на нее смотреть?
— Люблю, — признался Матиц и опять принялся переворачивать камешки.
— А что тебе говорила Тилчка?
— Ничего. Она даст мне цветок.
— Цветок?
— Подсолнух.
— Подсолнух? — всплеснула руками Темникарица. — Она даст тебе подсолнух?
— Подсолнух, — с гордостью подтвердил Матиц.
— А когда она его тебе даст?
Матиц смутился, поморгал, посмотрел в сторону и пробормотал:
— Она не сказала…
— А почему ты сам за ним не пойдешь? Подсолнухи уже цветут.
— Мать сердится, — сказал Матиц, словно оправдываясь.
— Вот дура! — пробормотала Темникарица себе под нос. — Матиц, а ты пойди за подсолнухом, если тебе Тилчка и правда обещала.
— Обещала, — кивнул Матиц.
— Тогда прямо завтра и пойди за ним!
— Пойти за ним? — спросил Матиц и почесал заросший подбородок.
— Пойди, пойди! — настаивала Темникарица. — Но вначале сходи к Лопугнику, пусть он тебя побреет!
— Вначале к Лопутнику, пусть он тебя побреет! — повторил Матиц и поднял палец, чтобы запомнить приказание.
— И только потом за подсолнухом!
— И только потом за подсолнухом!
— А потом в Лазны поесть!
— Потом в Лазны!
— Правильно, а сейчас спать! — решительно сказала Темникарица. — Где ты будешь спать?
— У Пленшкара на сеновале.
— Правильно. Только смотри не слишком храпи, — погрозила она пальцем.
— Не храпи? — испуганно заморгал Матиц. — Я не слышал, что храплю.
— Конечно, не слышал. А если бы слышал, то знал бы, что храпишь, как медведь. Так храпишь — того гляди сеновал обвалится.
— Сеновал обвалится? — Матиц вытаращил глаза и испуганно заморгал. — Ты думаешь, мне не надо ходить на сеновал?
— Ох ты, гора невинная! — усмехнулась Темникарица. — Иди, иди на сеновал! И храпи сколько душе угодно, божье дитя! А теперь — спокойной ночи!
— Спокойной ночи! — повторил Матиц, повернулся и зашагал к песчаной отмели.
Темникарица скрылась в доме, а ребятишки остались на дороге и смотрели вслед Матицу, который вошел в реку, перешел ее вброд и исчез в черных зарослях ольхи, а потом показался на Модрияновом лугу. Он стремительно шагал по отаве, как будто хотел догнать заходящее солнце. И он его догнал. Перешел через казенную дорогу и стал подниматься по свежескошенному лугу, который в лучах вечернего солнца казался пушистым мягким одеялом.
Перед первой мировой войной в наших краях еще бытовали выражения «божье дитя» и «дитя божье». Эти выражения, рожденные, разумеется, условиями и чувствами своего времени, сегодня мертвы; они исчезли в водовороте бурного времени, которое даже в самых захолустных краях настолько основательно перевернуло человеческие отношения и просквозило человеческие чувства, что унесло из живого языка многие выражения, а многие просто засохли на корню, поскольку жизнь больше не давала им своих соков. «Божье дитя», — называли незаконнорожденного ребенка, отец которого был никому не известен. «Дитя божье», — говорили про тех бедолаг, которые рождались слабоумными и потом, когда подрастали, оказывались не настолько опасными, чтобы их надо было отдавать в сумасшедший дом, то есть они на самом деле оставались детьми и тихо-мирно проживали свою жизнь.
Хотейчев Матиц был одновременно и «божье дитя» и «дитя божье», следовательно, «божье дитя божье», потому что «дал его бог», родился он слабоумным и оставался ребенком до самой смерти.
По сути дела, Матиц был не Хотейчев, а Лужников. Лужникова Пепа привезла его, еще не рожденного, из Египта, где служила у очень больших господ, как утверждала ее мать. Старая Лужница была ленивая, нерадивая и злобная баба. Жила она в одиночестве в ветхом домишке и кормилась за счет редкой поденщины и частых визитов к соседям. Целыми днями она слонялась по селу, молола языком, а заодно и наедалась; вечерами, заперев трех куриц, готовила себе горшочек настоящего кофе, садилась на порог свой и, громко прихлебывая, выпивала кофе, вынюхивала добрую щепотку табаку и сидела так на пороге, отдыхая после полного разговоров дня в тихом и мягком мраке; не спеша и с наслаждением острыми зубами своей злобы пережевывала она на покое те сплетни, которые в спешке проглотила днем, намечала, в какие дома наведается на следующий день, смотрела на вечерние звезды и, вздохнув с облегчением — как-никак завершила все дела, — вставала, закрывала ворота и шла в дом; ложилась, еще раз вздыхала и обращалась к богу, чтобы тот даровал ей спокойную ночь, потом засыпала и мирно спала в божьей благости. Жила она, таким образом, хорошо и спокойно, поэтому не очень обрадовалась возвращению Пепы, когда та в один прекрасный вечер приковыляла к дому. Острым взглядом Лужница уже с порога оценила располневшее тело своей незаконнорожденной дочери, которую не видела семь лет, и обратилась к ней со следующими словами:
— Ага!.. Ты уже давным-давно даже крейцера мне не посылала, поэтому я надеялась, что в один прекрасный день ты сама привезешь мне то, что заработала.
— И не напрасно надеялись! То, что я заработала, я вам привезла! — не задержалась с ответом Пепа, доказавшая этим, что она достойная дочь своей матери.
Лужница не ожидала такого ответа. Она помолчала, раздумывая, не пойти ли ей по другому пути, но инстинктивно почувствовала, что они с дочерью — ровня, и потому решила продолжать так, как начала.
— Это ты могла бы и дома заработать, — презрительно возразила она. — За этим не надо было ехать в Египет.
— Вы правы, — согласилась дочь. — Этого и дома хватает.
— Тебе, наверное, не хватало, раз потащилась на чужбину.
— Выходит, не хватало, — Пепа пожала плечами.
— Конечно, у больших господ все побольше! И грех тоже!
— Ну, на грех и в лачугах не скупятся! По крайней мере вы не скупились! Поскупились бы, меня не было бы!
— Ах так! — Лужница подняла голову и опять смерила ее с головы до ног острым взглядом. — С этого ты собираешься начать? Да?
— Нет! Этим я собираюсь кончить! — решительно возразила Пепа. — Рожу и вернусь в Египет кормилицей. Больше буду зарабатывать, значит, и вам буду больше посылать, чтобы легче было растить ребенка.
— Ты пошлешь!.. — фыркнула Лужница и замахнулась горшочком для кофе.
— Фигу так фигу! — пожала плечами Пепа.
Лужница не ответила, на том разговор и закончился. Пепа нагнулась, подняла свой узел. Лужница понюхала щепотку табаку, молча передвинулась с середины порога к дверному косяку и подтянула колени к груди. Пепа, не говоря ни слова, прошла мимо матери, остановилась в горнице, опустила узел на пол и занялась приготовлением постели.
Не прошло и двух месяцев, как Пепа родила ребенка. Женщины с нетерпением ожидали возвращения повитухи из Лужи. Едва Полона вернулась в село, они с нетерпением накинулись на нее:
— Кого родила?
— Мальчонку.
— Мальчонку?.. А какой он?
Полона помолчала, оглядела их своими хитрыми серыми глазами, пожала плечами и коротко ответила:
— Такой…
Ответ придал женщинам храбрости, и они пошли в открытую.
— Он что, черный? — спросили они.
— Нет, не черный. — Полона покачала своей маленькой головкой. — Чернявый немного, это есть.
— Немного чернявый, — повторили женщины и разочарованно переглянулись, мол, Египет как-никак в Африке, а в Африке, известно, живут негры, потому и ребенок должен быть черным.
— Какой есть, такой есть! — развела руками Полона. Разгладив передник, смиренно сказала: — Вот и еще одним Арнейцем больше стало…
— Точно! — закивали женщины. — А Хотеец уже был в Луже?
— Еще нет. Но будет.
Хотеец, довольно зажиточный и добросердечный крестьянин средних лет, у которого не было своих детей, был крестным отцом почти всем незаконнорожденным детям. Он не ждал, чтобы его об этом попросили, а сам предлагал свою помощь. Несчастные матери выражали свою благодарность тем, что нарекали детей его именем. Это стало настолько привычным, что на селе уже не говорили «незаконный ребенок» или «пригульный», вместо этого говорили «Арнейц». Лужница, однако, не была бы Лужницей, если бы поступила по заведенному обычаю и проявила хотя бы крупицу благодарности. Когда Хотеец и его жена пришли, чтобы отнести ребенка в церковь, и спросили, как его назвать, она тявкнула через плечо:
— Чего спрашиваете? Небось сами знаете!
Хотеец, правда, был готов к тому, что Лужница подкусит его, и все-таки эти слова обидели его. Он помрачнел и сказал:
— Ты прямо говори, что думаешь!
