— Многие ничем и не больны, — утверждал он. — Все дело в том, что потеряли вкус к жизни.
Некоторых он вылечил, подыскав, с кем вступить в брак, а других — насмешив забавными историями, которые он, такой серьезный человек, очень хорошо рассказывал. По большей части то были истории про глухих. В Гаване, на площади, сидит на скамейке один человек, и из правого уха торчит у него веточка черешни, вся в спелых плодах. Шел мимо негритянский парнишка, увидел, подивился, стал разглядывать человека, у которого внутри вроде бы черешневое деревце. Подходит негритянский парнишка к человеку и говорит:
— ¡Oye, chico, te sale una rama con cerezas por la oreja![4]
Человек поднял голову и спросил негра, что такое тот говорит.
— ¡Que te sale una rama de cereza por la oreja!
Но как ни орал негр, человек этот, а был он галисиец из Вильялбы, не мог расслышать, вот и сказал наконец:
— Приятель, говори мне в другое ухо, сам видишь, из этого у меня ветка черешни торчит!
Говаривал Ламас, что за тяжбы расплачиваются здоровьем еще больше, чем деньгами.
— Лучшее лечение — праздность.
И предписывал пациентам купания, отдых, подыскивал им развлечения.
— Почему бы тебе не выучиться играть на волынке?
На одного, по прозвищу Грелка, из Виламеа, ростовщик он был, напала перемежающаяся лихорадка и не отстает: то весь горит, то помирает, то знобит его нещадно. Когда знобило, он так дрожал, что не мог высчитать проценты. Со страху сон потерял. Врачи ничего не могли поделать, в аптеках Рибадео он больше сотни песо оставил. Превратился в живые мощи. Племянники позвали к нему Ламаса Старого. Ламас с ним целый вечер просидел.
— Тревога тебя замучила, только и всего. Бросай дела, надень самую худую одежонку, ступай в Маринью и, покуда стоит теплая погода, проживи там месяца два-три на милостыню. С собою ни грошика не бери. Ни с кем не знайся. Проси милостыню со всем смирением, благодари, принимай подаяние — вот и весь сказ.
И Грелка так и сделал — и выздоровел. Выздоровел телом и помягчел душой. Должники его обнаружили, что стал он сострадательнее. Дожил до девяноста.
Была у Ламаса Старого записная книжка, он заносил туда человеческие имена болезней и никому ее никогда не показывал.
В Энтребо, что в приходе Лабрада-де-Бурис, округ Вильялба-де-Луго, был один хромец по имени Освалдо, Освалдо Жове. Сидя казался он великаном, но встанет, и сразу видно: грудь-то молодецкая, брюхо круглое, а ножонки кривые и короткие. Но со всем тем потихоньку да полегоньку Освалдо много миль выхаживал и славился как искусный охотник. Выходил на охоту без пса, но нюх у него был такой, что и бургосской легавой на зорьке до него далеко: и след брал, и куропаток поднимал. В нагрудном кармане носил он всегда тетрадку, на страницах которой были наклеены портреты артисток, ими раньше сигарные коробки украшали; Освалдо разглядывал пышные телеса и расплывался в ухмылке. Из этих красоток меньше всего нравились ему Клео де Мерод и одна певичка из Бильбао, по имени Дора, по прозвищу Балагурка. Форнарине предпочитал он Челито, а Амалию Молина в грош не ставил. Скопит несколько песо — и спускается в долину; в Баоамонде садился в поезд и отправлялся в Мадрид — увидеть их вживе. Как-то раз закутил, деньги все вышли. До Луго от Мадрида добирался пешим ходом, кроликов подшибал камнями в полях Кастилии и Леона, а потом жарил, braseando folgueiras е algún terrón. В Луго взял взаймы три реала и доехал поездом до Баоамонде, покуривая сигару, которую подарил ему Монтенегро из Бегонте. Из этой поездки привез книгу, по которой выучился предсказывать погоду и лечить болезни домашнего скота. Еще привез он «La Desesperación» Эспронседы[5] и молитву на случай града. Начал Освалдо предрекать ветры и заморозки, дожди и бури, и все сбывалось. Прославился он как коновал: лошадиные хвори знал, как никто. Артистки ему осточертели, а потому он выдирал листки из тетрадок с красавицами и на обратной стороне выписывал рецепт, так что хозяин занедужившего мула или коровки заявлялся в аптеку Басанты в Вильялбе или в аптеку Лабарты в Гитирисе с листком, на одной стороне которого Пакита Руэда выставляла напоказ все, чем щедро одарила ее природа, а на другой стороне значилась доза опия.
Раньше был он общителен, любил поговорить, поспорить, был противником Пепе Бенито, а стал хмурым нелюдимом и унылым молчальником. Начал брать уроки латыни у священника из Бегонте и через год досконально знал грамматику Араужо. Пошли слухи, что запирается он на скотном дворе с хворой скотинкой и оба разговаривают — Освалдо на латыни, а скотинка на своем языке.
— Для того только и латынь выучил, — говорили люди.
Прикопил деньжат. Построил себе домишко в Энтребо, в самой высокой части, близ Порто-де-Шове, и не выходил оттуда неделями, ни с кем не разговаривая и не наведываясь к больным. Иногда спускался на дорогу и поджидал, пока не появится кто-то из соседей.
— Скажи такому-то, завтра либо послезавтра у него скотинка занедужит. Пускай купит это вот лекарство.
И протягивал рецепт, на одной стороне которого красовалась Хулита Понс, а на другой — пропись слабительного.
Прослыл чародеем. Предсказывал, сколько поросят принесет свиноматка, и угадывал, жив или умер человек, о котором знали только, что он в Америке. В Лабраде и в Бегонте есть люди, которые уверяют, что его видели одновременно в двух местах на расстоянии в шесть миль одно от другого. В последние годы жизни он говорил только по-латыни, но все его понимали. И вот однажды нашли его мертвым в зарослях дрока, лицо было обглодано каким-то зверем, возможно волком.
— Только не волком, — говорит Марсело де Мурас, холостильщик, который никогда не унывает и отвечает иронически, когда его спрашивают, какое у него ремесло: «Холостильщик, к вашим услугам!»
Если верить этому самому Марсело, Освалдо и домик-то в Энтребо построил ради того только, чтобы беседовать с волками. Марсело знает об этом от одного своего приятеля, тот пошел к Освалдо, потому что кобыла у него должна была жеребиться; пришел и видит: сидит Освалдо у дверей и с волчицей разговаривает, а волчица не соглашается, головою мотает.
Доныне передают крестьяне друг другу рецепты Хромца из Энтребо, они почти что реликвии: изображение певицы или танцовщицы, наклеенное на обратной стороне, придает им особую ценность, крестьяне приписывают этим изображениям магическую силу, настолько, что после того, как дадут больному лекарство, прикладывают ему к брюху портрет Горлинки Валенсии или прекрасной Гойи. Здесь у нас в округе Мондоньедо есть одна знахарка, полупомешанная, таскает с собою по ярмаркам книгу, она ее в плотную бумагу обернула, и написал кто-то по ее просьбе на книге: «Главная целительница» — крупными буквами, чтобы людям в глаза бросалось. Спросишь ее, как выучилась своей науке, она прошепчет вам на ухо:
— В книге вычитываю, по какой сам Хромец из Энтребо обучался. Все, что знаю, в этой книге вычитала.
Чтение, само собою, тоже по волшебству совершается, поскольку эта самая «главная целительница» читать не умеет. Неразрешимая загадка.
Пардо из Понтеса был великий костоправ, и врачебное его искусство высоко ценилось. Человек он был очень начитанный и, дабы придать торжественность своим рецептам, между названием лекарства и дозою вставлял слово «например». Писал: «Препарат опия, например, двадцать капель». При посещении больного, с которым был на «ты», он, покуда выстукивал его, разглядывал его язык и проверял пульс, обращался к нему на «вы». Он различал больше разновидностей плохого пульса, чем китайцы, скажу я вам, а у китайцев таких разновидностей тринадцать. Он был большой искусник ставить горчичники, причем при изготовлении таковых использовал не только горчицу — которую у нас называют «щипуха», — но и шафран, и крапиву.
— Как Шаниньо? — спросят его, бывало.
— Получше. У него в печени поддувает, я ему горчичником это дело подправил. Скоро забудет про хворь.
Пардо утверждал, что, когда печень выделяет пузырьки воздуха, дело может плохо кончиться. Внутри тела у нас дуют ветры, северные, западные и всякие другие, иной раз очень буйные и жаркие, и движутся они внутри нас по разным направлениям. Пардо был большим поклонником вина из Малаги. Когда садился выписывать рецепт, требовал, чтобы зажгли свечу, даже в полдень. С пациентов брал обыкновенно три песеты: шесть реалов за то, что осмотрел больного, да еще шесть за то, что выписал рецепт. В дополнение соглашался угоститься омлетом с колбасой либо ветчиной да стаканом вина. И ежели, например, отправлялся в Ромарис навестить десять человек больных, заглатывал десяток омлетов.
Во время испано-кубинской кампании Пардо из Понтеса служил на Кубе и воротился оттуда хромым. Служил он в коннице и похвалялся, что был кавалеристом хоть куда. Читать умел только вслух и вставлял в статьи Сосайи[6], которые были для него Священным писанием, фразы собственного сочинения. Любил побиться об заклад, у кого почерк лучше, о болезнях же говорил очень сдержанно, очень кратко и по возможности не называя имени больного. Чуть что, посылал к такой-то матери Вейлера[7]. Обыкновение это вывез он с Кубы. Вывез и немало других речений. При виде больного, который был очень худ, сутулился, глядел в землю, тотчас же орал:
