Он продолжал идти всё дальше и дальше.
Когда наступили сумерки, он, наконец, останавливается, при свете молнии смотрит на часы и возвращается домой той же дорогой, какой пришёл. Тяжёлым, раздумчивым шагом идёт он по пшеничному полю, с таким видом, как будто он точно рассчитал время и путь. Часов около восьми он подходит снова к ферме.
Уже совсем темно! Он слышит, что все рабочие в столовой, собрались к ужину, и когда он заглядывает в окно, ему, кажется, что он видит повара, который, видимо, в отличном настроении.
Потом он отходит от дома к конюшням, становится там в защищённое место и пристально вглядывается в темноту. Стрекозы молчат, кругом всё тихо, только дождь всё ещё идёт, и время от времени серного цвета молния прорезывает небо и ударяет где-то далеко в прерии.
Наконец он слышит, что рабочие кончили ужинать и бегут в спальные сараи: они бегут, чтобы не промокнуть, и ругают непогоду. Закхей терпеливо и упрямо пережидает ещё час, потом направляется в кухню.
В кухне ещё светло, он видит у очага кого-то и спокойно входит.
— Добрый вечер, — говорит он.
Повар с изумлением взглядывает на него и, наконец, произносит:
— Сегодня ты уже не получишь ужина.
Закхей возражает:
— Хорошо! Но в таком случае дай мне кусочек мыла, Полли. Вчера вечером я плохо выстирал рубашку, мне нужно ещё раз выстирать её.
— Но не в моей воде, — говорит повар.
— Нет, в твоей. Она вот здесь, в углу.
— Лучше не делай этого!
— Дашь ты мне мыло? — спрашивает Закхей.
— Я тебе дам мыло! — кричит повар. — Вон отсюда!
И Закхей уходит.
Он берёт одну из кадок с водой, ставит её в угол, как раз перед окном кухни, и начинает громко плескаться в воде. Это достигает ушей повара, и он выходит во двор.
Он сегодня горд и важен, как никогда ещё, и, расставив руки, решительно и злобно идёт прямо на Закхея.
— Что ты тут делаешь? — спрашивает он.
Закхей отвечает:
— Ничего. Рубашку стираю.
— В моей воде?
— Ну да!
Повар подходит ближе и наклоняется над кадкой, чтобы удостовериться, действительно ли это его вода, и ищет в воде рубашку.
Тогда Закхей из повязки на своей раненой руке вынимает револьвер, приставляет его к уху повара и спускает курок.
Слабый треск раздаётся в тишине серой ночи.
V
Когда Закхей поздней ночью вошёл в спальный сарай, чтобы лечь спать, некоторые из товарищей проснулись и спросили его, что он делал так долго на дворе.
Закхей ответил:
— Ничего не делал. Я застрелил Полли.
Товарищи приподнялись на локти в своих койках, чтобы лучше слышать.
— Ты застрелил его?
— Да.
— Чёрт возьми, вот так штука! Куда же ты попал?
— В голову. Я стрелял ему в ухо, пуля прошла кверху!
— Ах, чёрт! Где же ты его похоронил?
— На западе, в прерии. И положил ему газету в руки.
— Ты это сделал?
И товарищи снова улеглись спать. Прошла минута, и один из них спросил ещё:
— А он сразу умер?
— Да, — ответил Закхей, — почти сразу. Пуля прошла через череп.
— Это ведь самый лучший выстрел, — говорит товарищ, — раз пуля через мозг пройдёт, — смерть наступает сразу.
И тут в сарае наступает тишина, и все засыпают… Надсмотрщик назначил нового повара, одного из помощников, которые подучивались ещё с весны; теперь он стал главным поваром и от всего сердца радовался убийству.
И всё пошло своим спокойным порядком до самого времени жатвы. О Полли и его исчезновении уже не вспоминали, бедняга умер и был зарыт где-то в пшеничном поле, где вырваны колосья, — с этим уже ничего нельзя было поделать.
Когда наступил октябрь, рабочие отправились из Биллибори в ближайший городок, чтобы там устроить прощальную попойку и затем расстаться. В эту минуту все они были лучшими друзьями, чем когда-либо; они обнимались и благодарили друг друга и были при этом вполне искренни.
— Ты куда пойдёшь, Закхей?
— Я немного дальше на запад, — ответил Закхей. — Может быть, в Вайоминг пойду. А зимой опять в лес, дрова рубить.
— Так там, значит, встретимся. До свидания, Закхей! Счастливого пути!
И товарищи расходятся по всем направлениям обширной страны янки. Закхей едет в Вайоминг.
А прерия расстилается по-прежнему, словно беcконечное море, и над ней сияет октябрьское солнце с его лучами — блестящими иглами.
