— Ну, неужели ты мне не веришь?
— Я найму тебе адвоката, хотя не знаю, где взять деньги на гонорар. У нас в банке всего семьдесят семь долларов, а через неделю платить за квартиру. У меня, конечно, будет зарплата, но я не хочу трогать мои собственные сбережения, потому что они могут понадобиться мне и детям.
А как же. Всё правильно. Женщины и дети в первую очередь, — подумал с горечью Майкл, но промолчал. Он смотрел на эту непонятную, холодную маленькую женщину с напряженным любопытством. Как странно, просто немыслимо! Семь лет она его жена, и ему казалось, что он знает ее насквозь, любой завиток почерка, легчайшее изменение интонации; страсть к клубнике, странную манеру пения; смуглую родинку на плече, крохотные пальцы ног, нелюбовь к шелковому белью. И ее особый, когда они говорили по телефону, тон — всегда удивлявшую его холодную резкость, будто она была гораздо тверже, чем ему казалось. И волнистые движения в кошачьем ритме, когда она расчесывала на ночь волосы перед зеркалом, откинув голову на сторону и уперев колено в комод. Он знал все эти мелочи, которых не знал никто другой, но сейчас они всё равно ничего не значили. Женщина стояла перед ним, непроницаемая, как стена.
— Ну, конечно, — сказал он. — Лучше береги свои деньги. — Голос его звучал монотонно. — Ты сходишь к Гурвицу и другим? Я уверен, что они придут. Их показания самые важные. По существу, единственное доказательство.
— Я им позвоню, Майкл, — сказала она, и только. С этими словами быстро развернулась на каблучках и ушла.
Майкл почувствовал, что рок направил перст на его голову, и мысли завертелись по кругу; он постоянно был в поту. Неужели его предадут? Невозможно такое! Он убеждал себя в этом. Он ходил взад и вперед, потирая руки, всё время вытаскивал часы и смотрел на них. Прошло пять минут, и еще пять минут. Если эта проклятая история затянется, его снова прогонят с работы, и если просто попадет в газеты — всё равно выгонят. А Гурвиц и Брайант так и будут говорить, как ответили: тоже боятся, что их выгонят. Вот в чем дело! Боже ты, Боже…
Догадка его подтвердилась, когда через несколько часов пришел адвокат. Он сказал, что Гурвиц, Брайант и Смит, все трое, наотрез отказались вмешиваться в это дело: боялись, что вдруг о них что‑то напечатают. Если же их вызовут в суд повесткой, сказали они, то будут утверждать, что знают Лоуса очень мало, считали его парнем со странностями, и что у него было плохо с деньгами. Очевидно — адвокат ковырял в зубах кончиком карандаша — вызывать их в суд нельзя: это будет полный проигрыш.
Судья — что, пожалуй, вполне естественно — нашел дело совершенно ясным. Не было и тени сомнения, что этот человек преднамеренно украл предмет с прилавка такого‑то магазина. Обвиняемый упорно утверждал, что сделал это из‑за пари с приятелями, но приятели отказались свидетельствовать в его пользу. Даже показания его жены, что в прошлом он ничего подобного не делал, звучали как‑то неубедительно. Она, к тому же, признала, что Лоус был человеком ненадежным, и что они постоянно жили на грани бедности. Еще обвиняемый несколько раз скрывался, не заплатив за квартиру, и оставил за собой в Соммервилле изрядный неоплаченный долг. Он человек с образованием, из порядочной семьи, и должен был понимать, что делает. В целом, его личность, может быть, и нельзя считать отрицательной, но учитывая все обстоятельства, имеет место совершенно очевидный факт кражи по совершенно ясному мотиву. Обвиняемого приговорили к трем месяцам заключения в исправительном доме.
К этому моменту Майкл уже находился в состоянии полного ступора на скамье подсудимых и тупо смотрел на Дору, которая очень тихо, как посторонняя, сидела во втором ряду. Она смотрела на него, чуть откинув на сторону бледное лицо, будто и она никогда прежде его не видела и размышляла, какого сорта люди становятся преступниками. Люди? Нелюди? Она на минуту опустила глаза и прежде, чем подняла их, Майкла тронули за руку и повели, спотыкающегося, из зала суда. Он думал, что она, конечно, подойдет попрощаться, но и в этом ошибся: она ушла, не сказав ни слова.
Через неделю он получил от нее последнюю короткую записку. «Майкл, — писала она, — прости, но я не могу воспитывать детей, у которых отец — преступник, и поэтому подаю на развод. Твой поступок был последней каплей. Ты вечно сидел без работы и мне приходилось ишачить день и ночь, чтобы у детей был кусок хлеба. Но бесчестья вдобавок я уже не приму. Мы уезжаем прямо сейчас, потому что дети в школе задразнили Долли и Мэри, и они три раза приходили в слезах. Мне жаль — сам понимаешь, как ты мне нравился в начале, но ты упустил свой шанс. От меня ты больше ничего не услышишь. Ты был когда‑то славным и щедрым парнем. Надеюсь, ты сейчас им останешься и не будешь возражать против развода. Прощай. Дора».
Майкл сжал письмо и смотрел на него невидящими глазами, на которых выступили слезы. Он уронил голову на листок блокнотной бумаги и терся о него лбом: вправо–влево, вправо–влево… Крошка Долли… Крошка Мэри… Ну, конечно. Такова жизнь. Такая бессмысленная и нелепая, чудовищная жизнь, дико несправедливая. Ни на кого нельзя положиться, даже на жену, на лучших друзей. Чуть–чуть пошалишь, и тебя запрут в тюрьму, а друзья наврут, и жена бросит…
Возражать против развода? Что это даст? Факт налицо: его осудили за кражу. Никто не поверил, что это просто шутка после выпивки. И суд, где будет слушаться дело о разводе, тоже не поверит. Он бросил письмо на пол, вдавил каблуком и медленно со злостью развернулся на нем. Ну и катись — скатертью дорога! А ну вас всех к черту! Еще пожалеют о нем. Вот выйдет отсюда и двинет на запад, разбогатеет, восстановит доброе имя… Только как?
Он сидел на краю койки и вспоминал Чикаго, свое детство там, Лейк Шор Драйв, Виннетку, поездку на Ниагарские водопады с матерью. И сейчас он слышал их гул. Вспомнил Четвертое июля[2]на лодках; экзаменационную аудиторию в колледже, где столпились студенты; и как он сломал ногу во время игры в бейсбол; и коллекцию марок, которую потерял в школе. И как мама всегда напоминала ему: «Майкл, ты просто обязан приучить себя к порядку!»; и соседского мальчика, умершего от скарлатины; и розовую витую раковину, разбитую на кусочки на заднем дворе. Вся жизнь, казалось, была сложена из столь обыденных и бесконечно дорогих картин. Он вспоминал их с любовью и удивлением, и снова убеждал себя, что он на самом деле был хорошим человеком. А сейчас, разве всё кончилось? Так глупо всё кончилось.
-----------------------------------------------
Ex post facto — После свершившегося факта (лат.)
4–е июля — День независимости США
