Всей силой своего отцовского сердца проклинает он эту науку. Какая‑то химия, которую нельзя ни уничтожить, ни даже возненавидеть, словно смерть, отняла у него его родное дитя.
— Отдай мне его! — стонет отец. — Отдай мне его на один лишь день. Больше не прошу.
Где‑то далеко — далеко, среди снежных сугробов, раздается свист пролетающего поезда, неожиданный и пронзительный, как крик о помощи. И снова воцаряется глубокая тишина. Лунный свет медленно крадется к постели старика, а он мечется и плачет, скрючившись в темном углу, и все повторяет свою однообразную, горькую жалобу.
Пан Теодор Бияковский (вернее просто Бияк) окончил институт инженеров путей сообщения как раз в такое время, когда неизбежные экономические условия раскрыли перед ним кошелек и нашептывали: «Греби, прекрасный молодой человек!» Не только пресса пела гимны в честь молодого инженера и озаряла его бенгальскими огнями[6], но вдобавок ко всему разумные девы, которые, как известно, всегда лучше других умеют уловить дух времени, зажгли внезапно свои светильники, обнажили свои лебединые груди и, бодрствуя, поджидали, не постучится ли к ним положительный жених. Пан Теодор еще лучше, чем девы, постиг дух времени и решил жениться подобающим образом. Он стал бывать в доме одного богатого варшавского канатчика, очаровательная дочка которого тщательно хранила в своей памяти несколько первых страниц из книги Бокля[7].
Пан Теодор родился в Варшаве, чуть ли не на Крахмальной улице, где отец его содержал на углу скромный, бедный, но чистый трактирчик. В детские и отро ческие годы маленький Геось вместе со стайкой братьев и сестер играл, с позволения сказать, в уличной канаве, бил стекла у соседей — евреев и, по всей вероятности, пребывал бы вечно во мраке невежества, если бы не одна счастливая случайность. Хозяйка того дома, в котором помещалось заведение старого Бияка, дама весьма почтенного возраста, существо необыкновенно чувствительное, в одно прекрасное утро была поражена камнем, метко пущенным из рогатки рукой маленького сорванца. Камень застрял у нее в шиньоне, и это стоило старой деве нескольких дней слез и нравственных страданий.
Она приказала позвать к себе Теося, долго смотрела на него и, наконец, произнесла:
— Ступай, дитя, я велю тебя учить [8].
Мальчик оказался необыкновенно способным, быстро окончил школу и даже тайком от пьяницы — отца выдержал экзамен в гимназию. Там он переходил из класса в класс с наградами, был тихим и скромным учеником. Опекунше своей он писал на именины поздравительные письма, целовал ей колени и ручки; после ее смерти ему, сиротке, немало пришлось лизоблюдничать, прежде чем удалось поступить в Главную школу[9], где он окончил математический факультет, и потом с помощью разных знакомств попасть в институт.
Все шло у него как по маслу. Я не стану воспевать всех его успехов, похождений, забот, перемен образа мыслей и места жительства, скажу только, что он строил много прекрасных мостов, больших вокзалов, проложил много верст железнодорожных путей; не прошло и десяти лет посЛе окончания курса, как наш прекрасный молодой человек имел уже капиталец в несколько десятков тысяч рублей, помещенных солидно и без риска. Служба в управлении железных дорог его не прельщала, он предпочитал всегда иметь дело с крупными дельцами и принимать участие в постройке новых железных дорог. Деньги рекой текли в его карман; нередко мелкая услуга, льстивое словечко, ловкая, совершенно невинная с виду операция, наконец, даже просто «по — варшавски» меткая острота — вновь наполняли его кошелек, временно опустевший после какой‑нибудь инженерской пирушки. Я уж не говорю о результатах глубоко и систематически обдуманных планов…
…Обласканный судьбою, наш инженер, надо отдать ему справедливость, не забыл своей бедной семьи с Крахмальной улицы. Он вел за собой целый отряд не только братьев, но и близких и дальних родственников, и каждый из них, под недремлющим оком благодетеля, уже через неделю ходил при часах и тратился на модные пальто. На южном берегу Крыма пан Теодор владел роскошной виллой, где царствовала его прекрасная цветущая супруга, некогда читательница Боклей и Миллей[10]. Там было чудесно: вдали волновалось море, вокруг раскинулся целый лес субтропических растений. Казалось, пан Теодор весь свой век будет читать в минуты досуга то одну, то другую страницу из Декамерона (серьёзные книги он роздал на память недосыпающим телеграфистам), как вдруг неожиданно явился демон тревоги…
…В то время в Королевстве Польском как раз начали строить железную дорогу. Пан Теодор явился и взял подряд на строительство новой дистанции.
Вскоре после того как были начаты работы, к нему приплелся разорившийся дотла местный помещик Доминик Цедзина. Сначала он исполнял на строительстве обязанности простого надсмотрщика, погонщика человеческого стада, но впоследствии обратил на себя внимание нашего предпринимателя и был использован для других целей. Странно выглядел этот изящный, стройный старик, с барской осанкой, всегда элегантно и чисто одетый, гладко причесанный и тщательно выбритый, когда стоял неподалеку от дверей перед Бияковским, небрежно развалившимся в кресле. А инженер, как истый демократ, испытывал особенное наслаждение, держа бывшего помещика у дверей и говоря ему: «Сходите‑ка, пан Цедзина…», или «Сколько раз надо вам повторять, пан Цедзина…», или «Нельзя же быть таким растяпой, пан… как вас… пан Цедзина…»
Лицо старого шляхтича никогда не обнаруживало ни тени гнева, ни следа обиды или удивления. Порою только по его сжатым губам пробегала грустная, почти детская улыбка, поблекшие глаза затуманивались еще больше и, казалось, ничего не видели. Но никогда ни единым звуком, ни единым словом не обнаружил он, как терзает его душу это унижение.
«В этом тоже достоинство, — думал он про себя. — Я и так пан, а ты и так хам…»
Одна только радость, одна надежда была у этого человека. Как только наступал вечер и мокрые от пота рабочие бросали лопаты и, наскоро поужинав, засыпали каменным сном, а господа инженеры усаживались играть в винт, Цедзина направлялся вдоль полотна к соседнему местечку.
Тогда он высоко и гордо держал голову, глаза его загорались и губы шептали: «Петрусь… ах, Петрусь».
Он стучался в окно к почтмейстеру и робким голосом вежливо спрашивал, нет ли письма Доминику Цедзине. А когда получал это желанное письмо, быстро удалялся, поглаживая рукою конверт и прижимая его к губам. Придя в свою убогую комнатушку, он ставил около кровати свечу и принимался читать. Он читал медленно и как‑то очень странно: не прочитывал всего письма сразу, а выхватывал одну — две фразы, несколько слов — и клал письмо обратно в конверт. Случалось иногда, что конец письма он прочитывал только на третий день после получения. Если у старика случалась неприятность, если его обижали, если он вдруг чувствовал, как мучительно сжимается грудь и кровь ударяет в голову, — он только нащупывал в боковом кармане сюртука пачку писем от сына, и спокойствие снова возвращалось к нему. В минуту отдыха, во время обеда или небольшого перерыва в работе, он всякий раз вынимал письмо и начинал вдумываться в какую‑нибудь обыкновенную фразу. И тогда его каменное лицо озаряла светлая, как луч солнца, улыбка, и оно утрачивало свое обычное скорбное выражение.
На расстоянии версты от насыпи, составлявшей часть дистанции пана Теодора, тянулась среди полей довольно большая возвышенность, поросшая можжевельником и увенчанная серой зубчатой цепью известняковых скал. Она принадлежала фольварку Заплотье, а фольварк— некоему Юлиушу Полихновичу. Вскоре после начала работ инженер обратил внимание на эту возвышенность, обследовал скалы, нашел, что они богаты известняком, содержащим лишь небольшое количество посторонних примесей, обнаружил на склонах и осыпях залежи превосходной глины. Через несколько дней после приезда он взял с собой пана Цедзину и поехал с ним к Полихновичу.
Уже надвигались сумерки, когда бричка их подъезжал^ к Заплотью. Фольварк был расположен у самого подножия горы. Широкий четырехугольник засыхающих тополей окружал постройки, находившиеся в плачевном состоянии: старая винокурня развалилась и воздевала к небу ободранные стропила, словно берцовые кости скелета; крыши риг клонились к земле; там и сям торчали колья развалившихся плетней. Каменистая дорога, вся в ужасных ухабах, вела к усадьбе; у въезда стояло некое подобие ворот. Огромная черная крыша дома съехала назад и одним краем доставала почти до земли.
Когда бричка наших дельцов остановилась у крыльца, в двух окнах светился огонь. В дверях дома показалась какая‑то фигура.
— Это ты, Шулим? — громко спросил кто‑то, стоя на пороге.
