— Я ходатайствую об отпуске мне аванса на покупку желтых ботинок, — нерешительно сказал Захарьянц. — Я видел в окне одну пару. Волшебно!
Наступило зловещее молчание. Яшка Курчавый прищурился и спросил:
— Быть может, достопочтенный джентльмен из Галаты желает также приобрести за казенный счет увеселительную яхту?
Мы долго мечтали в эту ночь.
Мы мечтали о том, что накопим много денег, купим себе фальшивые паспорта и уедем куда-нибудь подальше из этого проклятого города, переполненного оборванными русскими, от всей нестерпимой константинопольской жизни и невыносимого безделья.
Мы мечтали до тех пор, пока в нижней части города не начался пожар. Из башни, у которой мы сидели, выбежали с воплями и криками босоногие люди, в одном нижнем белье, с игрушечной помпой на плечах. Это были константинопольские пожарные.
— Смотаемся на пожар? — нерешительно предложил Захарьянц.
— Пожар кончился, — ответил Яшка. — Пока эти в кальсонах добегут, дом все равно сгорит до тла.
И мы поплелись спать.
* * *
Стояли безоблачные дни и прозрачные, синие ночи.
Мы тихо богатели и даже раздобыли где-то книжку с биографией американских миллионеров. По книжке выходило, что все миллионеры начали с торговли газетами на Бродвее или были в юности чистильщиками сапог. Таким образом, мы находились на правильном пути… Впрочем, я вскоре бросил торговлю газетами на пароходиках и всецело посвятил себя астрономии.
Днем мы наслаждались жизнью. Бродили по крытым, прохладным базарам, где тучные люди с миндалевидными глазами торговали фесками, козлиными чувяками, шитыми золотом, ароматическими куреньями и рахат-лукумом. По-прежнему жарко палило солнце, но лето уже проходило. Мы заметили это по лоткам фруктовых лавок. Давно исчезли арбузы, появился тяжелый и сладкий смирнский виноград, над которым роем вились пчелы. Потом пошла осенняя башмала, кровавые гранаты и сухие рожки. И однажды мы заметили, что небо над Босфором стало особенно синим, на теневой стороне улиц — прохладно, и что турки начали готовиться к Рамадану.
О наступающей осени думать не хотелось; дела наши шли превосходно. Мы стали своего рода ночной достопримечательностью Перы. Ни один гуляка не проходил мимо телескопа, чтобы не посмотреть на луну и не выслушать оригинальную теорию Захарьянца о будущих междупланетных сношениях, сильно напоминавшую Жюль Верна.
За лето мы отъелись, раздобрели и даже обзавелись имуществом. Яшка купил себе велосипед с какими то необыкновенными тормозами и ацитиленовым фонарем у руля. Вскоре, однако, выяснилось, что в Константинополе очень трудно ездить на велосипеде; улицы вымощены неровным булыжником, всюду лестницы, и каждый день Яшке приходилось тащить велосипед на своей спине, поднимаясь по Юксек-Калдериму. В общем, он был мучеником идеи.
У Захарьянца появились остроносые желтые ботинки, предмет давних вожделений, и посох с серебряным набалдашником, — продавался он так дешево, что жаль было упустить выгодный случай. Когда Захарьянц шел по улице, важно опираясь на свой посох, мальчишки принимали его за армянского католикоса в штатском и корчили вслед рожи.
Я давно расстался с непромокаемым плащем и котелком и купил в комиссионном магазине дьявольски элегантное черное пальто с шелковыми отворотами и сфотографировался в этом виде.
В общем, мы чувствовали себя баловнями судьбы и беспутными прожигателями жизни.
Катастрофа наступила неожиданно.
В ноябре начался норд-ост. Задул ледяной, колючий ветер. Небо покрылось тучами. Наступил сезон дождей. Дождь шел дни и ночи, хлестал по пустынным улицам, превращая их в горные потоки, унося в море все летние отбросы города… На Босфоре густой, белой пеленой стоял туман.
Мы смотрели в окна и видели всегда один и тот же унылый и отсыревший фасад дома через дорогу. Улица была такая узкая, что казалось — достаточно высунуть руку, чтобы коснуться этой облупленной, жалкой стены. И от одного вида этой стены, от восточных ее окон с железными кованными решетками, как в средневековой тюрьме, хотелось выть от тоски. Временами нам начинало казаться, что всемирный потоп начался именно здесь, в Константинополе, точно таким, омерзительным, непрерывным дождем, что дождь этот никогда не кончится, и что никогда больше мы не увидим чистого неба, усыпанного звездами и нашу кормилицу луну.
Мы ходили к хозяину квартиры, еврею-эспаньолу и спрашивали его, когда погода переменится? Он смотрел на нас грустными глазами, цокал языком, мотал головой снизу вверх и сверху вниз и тяжело вздыхал. У него была вечно больная жена и куча прожорливых ребятишек, которые без спроса забирались в нашу комнату и мешали нам жить.
Три недели мы ждали конца дождей и чистого неба.
Персонал пулковской обсерватории впал в уныние. Капиталы быстро таяли. На четвертую неделю за пятьдесят турецких лир я купил визу в Италию и бумагу о том, что являюсь «Протэтто спечиале италиано». Сознание, что мне специально протежирует итальянское королевство, преисполнило меня гордостью и чувством собственного достоинства. И еще через два дня я распрощался с компаньонами и, под проливным дождем, сел на судно, шедшее через Пирей в Неаполь.
Под вечер наш пароход вышел из Босфора в Мраморное море. Еще через час ветер спал и дождь прекратился.
Ночью на безоблачном небе сияла полная, великолепная, насмешливая луна.
Человек, который хотел умереть
Это случилось много лет назад, в Париже.
Вечерняя газета «Пари-Суар» была прочитана и уже готовилась к полету в корзину, когда в отделе писем в редакцию мне случайно бросилось в глаза фантастическое обращение к читателям:
Помогите мне умереть!
«Моя просьба, вероятно, покажется вам странной. Но я, действительно, хочу, чтобы вы помогли мне умереть. Я не сумасшедший. Я вполне нормальный человек, но попал в тупик, из которого только один выход: смерть.
Решение мое принято окончательно. Но покончить самоубийством просто, спокойно, как все, — я не могу. Этот способ мне противен. Я хотел бы, умирая, сделать что-либо полезное. Есть ученые, врачи, исследователи, даже инженеры, которым нужны люди, не дорого ценящие свою шкуру. Я для них самый подходящий человек. Через посредство вашей газеты я предлагаю себя для любого дела, по возможности самого опасного, — лишь бы оно было честным.
Добавлю, что я не ищу авантюры, а только освобождения от жизни».
Следовала подпись, — простое, незамысловатое русское имя, и адрес. Читатель не взыщет, если я заменю его вымышленным. Ну, скажем, Иванов. Такие письма печатаются в газетах не часто. Кто он, этот Иванов? Действительно ли человек, решивший умереть с пользой для человечества, или попросту ловкач, пожелавший обратить таким путем на себя внимание, вызвать к себе жалость, интерес? В том и другом случае дело было занятным.
На следующий день я отправился по указанному в письме адресу.
* * *
Когда я назвал имя Иванова, консьержка вздрогнула и окинула меня инквизиторским взглядом. Конечно, она уже читала «Пари-Суар», или ей рассказал о письме кто-нибудь из жильцов. Вот он, человек, несущий смертоносное предложение мосье Иванову. Какой скандал в тихом, буржуазном доме, в котором вдруг обнаружен кандидат в самоубийцы, еще объявляющий об этом в газетах!
— Первый этаж. Дверь направо.
Я позвонил. Открыл человек лет тридцати, в очках. У него был тихий голос, потухший взгляд, печальное, усталое лицо. Мне не нужно было даже справляться об имени моего собеседника. Конечно, это был человек, ради которого я пришел.
Мы вошли в комнату, уселись друг против друга. Наступило неловкое молчание. По виду Иванов производил впечатление совершенно здорового человека. Следовательно, решение о самоубийстве не было им принято под влиянием тяжелой или хронической болезни.
Молчал я, молчал и Иванов, тщательно рассматривавший носки своих ботинок. Начало разгадки дали именно его ботинки: в такой обуви ходят только безработные. Значит — нужда?
— Все вместе, ответил он. И нужда, и другое. Это очень сложно.
— Решение принято вами бесповоротно?
— Да. Но поймите меня. Я человек верующий и не желаю наложить на себя руки. Я хочу умереть с пользой для других. Предоставить себя для научных опытов, например…
— Вы отлично понимаете, что ни один ученый не примет вашего предложения, не имеет права его принять. Независимо от вашего согласия, он все равно совершит преступление. Вы, вероятно, получили уже много писем?
— Около пятидесяти.
— Ив них, конечно, нет ни одного «интересного» предложения?
Иванов не без смущения признался:
— Ни одного. Два человека предлагают мне убить Гитлера. Есть письма от сумасшедших, от неврастеников и будущих самоубийц, от женщин, желающих выйти замуж, от миссионеров, приславших евангельские брошюрки, и просто от добрых людей, советующих вернуться на путь истины… Впрочем, вот они, эти письма. Среди них есть интересные… Читайте.
