— Как ты можешь?!
— Обещай мне!
— Да, да, конечно, обещаю.
— Ты говоришь это так легко. Но как ты можешь знать? И как я могу знать? Я так мало могу дать, но это так много для меня. О Клайд, обещай мне, что никогда…
— Ну-ну, вот ты начинаешь уже сомневаться. До самого дня нашей смерти, ты это знаешь.
— Подумать! Я один раз говорила то же самое… ему… и вот…
— Ну и вот ты не должна больше думать об этом, любимая моя девочка; никогда, никогда я…
И первый раз их дрожащие губы встретились. Отец Рубо смотрел на дорогу к реке, но ждать дольше был уже не в состоянии. Он кашлянул и повернулся.
— Теперь ваша очередь, отец! — Лицо Уартона было залито огнем первого поцелуя. Голос его звенел гордым восторгом, когда он уступил право этому другому. Он не сомневался в исходе. Не сомневалась и Грес, и улыбка играла вокруг ее губ, когда она посмотрела на священника.
— Дитя мое, — начал он, — сердце мое обливается кровью, когда я смотрю на вас. Это прелестный сон, но ведь он не сбудется.
— Почему, отец? Я же сказала «да».
— Вы не понимаете, что делаете. Вы не подумали о клятве, данной человеку, который называется вашим мужем. Мне приходится напомнить вам о святости этой клятвы.
— А если я вспомню о ней и все-таки откажусь?
— Тогда Бог…
— Какой Бог? У моего мужа Бог, которому я не хочу поклоняться. Богов много всяких…
— Дитя, так нельзя говорить! Нет, вы так не думаете, конечно. Я понимаю. У меня у самого тоже бывали такие минуты. — На одно мгновение он очутился в родной Франции, и неясное лицо с печальными глазами затянуло, словно туманом, сидящую перед ним женщину.
— А в таком случае скажите, отец, разве мой Бог не отрекся от меня? Я не была хуже других женщин. Я терпела от мужа очень много. Почему я должна терпеть еще? Почему я не смею взять это счастье? Я не могу, я не хочу возвращаться к нему! С ним все покончено.
— Скорее вы отреклись от своего Бога. Вернитесь. Положите свою тяжелую ношу в его руки, и тьма вокруг вас рассеется. О дитя мое…
— Нет, это все ни к чему. Сама посадила цветок, сама буду и поливать его. Я пойду до конца. И если Бог накажет меня, я уж как-нибудь справлюсь. Вы, конечно, не поймете. Вы не женщина…
— Моя мать была женщиной.
— Но…
— И Христос родился от женщины.
Она не отвечала. Наступило молчание. Уартон нетерпеливо поглаживал усы и смотрел на дорогу. Грес оперлась локтями на стол, и ее лицо было серьезно и решительно. Улыбка исчезла. Отец Рубо нащупывал почву.
— У вас есть дети?
— Прежде я хотела, а теперь — нет. И я рада, что их нет.
— А мать?
— Есть.
— Она вас любит?
— Да. — Ее ответы были едва слышны.
— А брат? Впрочем, он мужчина… А сестры есть у вас?
Она ответила дрожащим кивком.
— Моложе вас? Намного?
— На семь лет.
— А об этом вы хорошо подумали? Да, об этом. О вашей матери подумали? О сестре подумали? Она стоит сейчас на пороге своей женской жизни, и этот ваш дикий поступок может значить для нее очень много. Могли бы вы подойти к ней сейчас? Смотреть в ее молодое, свежее лицо, взять ее руку в свои или прижаться к ней щекой?
Его слова вызывали в ее мозгу яркие живые образы, и наконец она вскрикнула: «Не надо, не надо!» — и отшатнулась, как собака, которая хочет избежать плетки.
— Но вы должны же прямо посмотреть на это все; и лучше сейчас, чем после.
В глазах его, которых она не могла видеть, была большая жалость, но на лице, напряженном и нервном, не было и тени снисхождения. Она подняла голову от стола, удерживая слезы, и старалась овладеть собой.
— Я уйду. Они не увидят меня никогда. И в конце концов забудут меня. Я буду для них все равно что мертвая. И… и я уйду с Клайдом… сегодня уйду.
Казалось, что это был конец. Уартон выступил вперед, но священник остановил его движением руки.
— Вы хотите иметь детей?
Молчаливое «да».
— И молились о них?
— Часто.
— А вы подумали, что будет, если у вас будут дети, теперь?
На мгновение глаза отца Рубо остановились на человеке у окна.
Свет радости промелькнул по ее лицу. Потом она почувствовала сразу всю тяжесть того, что произойдет сейчас. Она с отчаянием подняла руку, но он продолжал:
— Можете вы представить невинного младенца у себя на руках? Мальчика! Свет отнесется мягче к девочке. Подумайте, ведь у вас у самой молоко превратится в желчь! И вы сможете быть гордой и счастливой своим мальчиком и будете спокойно смотреть на других детей?..
— О пощадите! Молчите!
— Несчастный козел отпущения за…
— Не надо! Не надо! Я вернусь. — Она упала на пол у его ног.
— Вот вырастет ваше дитя без одной дурной мысли, и когда-нибудь кто-нибудь грязно бросит ему в лицо самое любимое имя…
— Боже, боже!
Она билась на полу. Священник вздохнул и помог ей подняться. Уартон бросился к ней, но она его остановила:
— Не подходите ко мне, Клайд. Я ухожу.
Слезы струились по ее лицу, и она не старалась вытереть их.
— После всего? Ты не уйдешь. Я не пущу тебя.
— Не трогай меня. — Она задрожала и отступила.
— Нет, я не оставлю тебя! Ты моя! Слышишь, моя! — Потом он зарычал на священника: — О, какой же я был дурак, что дал вам распустить ваш глупый язык! Благодарите вашего Бога, что вы не простой смертный, а то бы я… Вы хотели воспользоваться привилегией своего сана. Ну что ж, воспользовались! А теперь уходите из моего дома. Слышите, а то я забуду, кто вы и что вы.
Отец Рубо поклонился, взял за руку Грес и направился к двери. Но Уартон загородил им дорогу.
— Грес, ты сказала, что любишь меня.
— Да, сказала.
— А теперь?
— И теперь говорю.
— Повтори еще раз.
— Я люблю вас, Клайд, я вас люблю.
— Слыхали, вы, там? — закричал он. — И с такими-то словами на губах вы пошлете ее назад, на вечную ложь и вечную муку с этим человеком?!
Но отец Рубо неожиданно втолкнул женщину в соседнюю комнату и запер дверь.
— Ни слова! — прошептал он Уартону, опустившись на стул в небрежной позе. — Помните, ради нее!
Вся комната вздрогнула от резкого удара в дверь; потом щеколда поднялась, и вошел Эдвин Бентам.
— Моей жены не видали? — спросил он после обмена приветствиями. Оба отрицательно покачали головами.
— Ее следы спускаются от хижины вниз, — продолжал он испытующе. — И потом они обрываются на большой дороге, как раз против вас.
Его слушатели были как на иголках.
— И вот я… я подумал…
— Она была здесь! — загремел Уартон. Священник взглядом заставил его замолчать.
— Вы видели ее следы до самой хижины, сын мой? — Хитрый отец Рубо: он очень старательно затоптал все следы, когда шел по тропинке час тому назад.
— Я не останавливался, не смотрел… — Его глаза глядели подозрительно на дверь, ведущую в другую комнату. Потом они вопросительно обратились к священнику. Отец Рубо покачал головой отрицательно, но сомнения, по-видимому, не рассеялись.
Тогда священник прошептал тихую, короткую молитву и поднялся.
— Если вы сомневаетесь, ну, что же… — Он сделал вид, что хочет открыть дверь.
Священник не мог лгать. Эдвин Бентам часто слышал это и верил этому.
— Нет, отец, разумеется, нет! — возразил он поспешно. — Я только не понимал, куда это ушла жена, и подумал, что, может быть… Вернее всего, она у мистрис Стэнтон на Френч-Гёлче. Какая славная погода, не правда ли? А новости слышали? Мука упала до сорока долларов за сто кило, и говорят, че-ча-квас'ы целыми стадами отправились за ней вниз по реке. Ну, мне пора. До свидания.
Дверь захлопнулась, и из окна видно было, как он направился на Френч-Гёлч.
Несколько недель спустя, как раз после июньского половодья, два человека ехали в челноке по середине реки. Они нагнали плывущую ель и привязали к ней лодку. Это помогало парусу и увеличивало его слабую силу, как какой-нибудь буксир. Отец Рубо решил оставить верховье реки и вернуться в Минуук, к своей черной пастве. К ним пришли белые люди, и теперь они оставили даже рыбную ловлю и отдавали слишком много времени некоему божеству, временное жилище которого было в бесчисленных черных бутылках. У Мэйлмюта Кида тоже были кое-какие дела на низовье, и потому они путешествовали вместе.
Только один человек на всем Севере знал Павла Рубо — не отца Рубо, — и это был Мэйлмют Кид. Только перед ним снимал священник свою официальную одежду и обнажал свою душу. И почему бы нет? Эти два человека достаточно знали друг друга. Разве не делили они между собой последний кусок рыбы, последнюю щепотку табаку, последнюю и самую интимную мысль на пустынных пространствах Берингова моря, в мучительном лабиринте Большой Дельты, на ужасном зимнем пути от мыса Барроу до Паркюпайны?
Отец Рубо молчаливо дымил своей изношенной в путешествиях трубкой и смотрел на красный круг солнца, темневший дымным пятном на самом краю северного горизонта. Мэйлмют Кид вынул часы. Была полночь.
