– «цвет общества», рядом с уездным начальником – чиновники, так что Петроний оказался на дальнем конце стола и был очень доволен тем обстоятельством, что лампа была посреди стола и что он не сидел напротив господина начальника.
Петроний был очень осторожен, руки он держал подальше от ножа и вилки и пользовался ими только в случае крайней нужды. Он больше смотрел в тарелку, чем ел. А на столе было много вкусных яств. Например, заяц. Петроний мог один съесть целого зайца, но он, бедняга, был вынужден сказать, что не ест зайчатины, ибо был уверен, что обязательно уронит или нож, или вилку, если ему придется управляться с зайцем. А ему еще только этого не хватало!
После второго блюда встает один «цветочек» и от имени всего городского «букета» провозглашает тост, в котором было семьдесят четыре слова (Петронии считал слово за словом.) Из этих семидесяти четырех слов тридцать семь приходилось на слово «народ», шесть на «от имени», восемь на «такого начальника», четыре на «мы, представители», девятнадцат на «отечество», три на «да здравствует». Господин начальник говорил дольше и сказал гораздо больше слов, но Петроний не отважился смотреть начальнику в глаза во время тоста и потому не все понял. А понял он всего четыре слова: «просвещенный народ» и «сельское хозяйство».
Потом господин начальник подобрел; если до сих пор он говорил только с «цветом», то теперь он обернулся к чиновникам и начал расспрашивать старшего писаря, сколько тот служит, где служил раньше и так далее. Потом он обратился ко второму и третьему. У Петрония дрожало все: и душа, и сердце, и ноги под столом, и руки, которые он положил на колени. Сейчас очередь дойдет и до него. Дрожит он, но вместе с тем и радуется до слез: вот он, случай, какого не было никогда раньше, вот он, случай сказать о себе все, что нужно, так как каждое слово этого начальника имеет вес у министра. Достаточно будет сказать, что он уже двадцать один год служит практикантом. Поистине достаточно, если у господина начальника есть хоть чуточка души.
И вот начальник закончил разговор с младшим писарем, обернулся к Петронию и любезно спросил:
– А вас зовут Петроний Евремович?
У Петрония задрожала челюсть, перед глазами пошли круги, он сначала зажмурился, потом открыл глаза и только было открыл рот, чтобы ответить, как… открыла рот госпожа начальница, открыла и, всплеснув руками, перебила Петрония:
– О! Неужели никто не заметил, что нас за столом тринадцать. Боже ты мой!
Все обернулись направо, налево, пересчитали сидевших за столом и… верно, тринадцать!
– Боже, как это никто не заметил! – продолжала супруга уездного начальника. – Милый господин Петроний, вы человек добрый, вы не рассердитесь. Некрасиво, конечно, просить вас так, среди ужина, но, умоляю, перейдите в другую комнату, мы там накроем вам. Я сама вам накрою на стол, только, прошу вас, не сердитесь!
– О, пожалуйста, пожалуйста, – смущенно ответил покрасневший как рак Петроний, и на глаза его набежали две крупные слезы, а горло сразу пересохло, словно он целый год не пил воды.
Что только не пережил, не перечувствовал бедняга Петроний, сидя в другой комнате! Он почти дошел до цели и снова оказался… тринадцатым!
Все пропало! И что ему оставалось делать? Ничего другого, кроме как, скажем, ждать тринадцатого февраля, чтобы умереть в этот день.
Но прежде чем окончательно потерять волю к жизни, он решился на то, на что при других обстоятельствах никогда бы не решился. Это был последний и решающий шаг.
– Или – или! – решительно воскликнул он в своей комнате, вернувшись с ужина, и так ударил кулаком по столу, что со стола упала на пол кофейная мельница, сапожная щетка и глицериновое мыло, которым он умывался по воскресеньям и праздникам.
Прежде всего он спокойно подобрал эти вещи, положил каждую на свое место, а потом сел и написал очень вежливое прошение, в котором просил предоставить ему отпуск.
Итак, в Белград, к министру! Да, к нему, встретиться с ним с глазу на глаз и сказать ему все: «Так, мол, и так, такое, мол, дело!» Нет, нельзя больше идти обходными путями, прямо к министру и… или – или!
Представьте себе, что он чувствовал, когда прошение получило официальный номер и он расписался под резолюцией: «Принимаю с благодарностью к сведению, что отпуск мой одобрен». Потом он пошел домой, чтобы заново вывести пятна на брюках и отнести портному черное пальто, чтобы тот поставил ему новый бархатный воротник и вообще привел его в порядок.
– Я скажу, – говорит вслух Петроний Евремович в своей комнате, складывая вещи в маленький чемоданчик, – я скажу: господин министр, двадцать один год, подумайте сами, разве это справедливо? За двадцать один год у меня было всего одно взыскание, да и то удержали жалованье за полмесяца. Пустяк, совершенный пустяк! И за что меня наказали? Ни за что, просто ни за что! Когда допрашивал я одного свидетеля, помянул между прочим его отца и мать. И вовсе не потому, что хотел оскорбить его родителей, а просто так, я хотел только задать ему вопрос, ну, и не мог сразу сообразить, какой. Свидетель молчит, и я молчу, тут я и сказал, так, между прочим, чтобы не молчать, а начальник понял это я уж не знаю как, и на тебе… пятнадцатидневное жалованье. Будто бы это совсем пустяк – пятнадцатидневное жалованье. Но это было давно. Кто старое помянет, тому глаз вон…
Он умолкает, берет вещь за вещью из тех, которые надо положить в чемодан, разглядывает их со всех сторон, складывает не спеша, раздумывает и снова говорит себе:
– Говорят, министр – хороший человек. Оно и понятно, как же ему быть министром, если бы он не был хорошим человеком! Да в конце концов с меня довольно, если у него есть душа; это главное!
Потом он снова задумывается и начинает считать: а вдруг это тринадцатый министр с тех пор, как он начал службу. Пересчитал… нет, слава богу, не тринадцатый!
Потом он вдел нитку в иголку и стал пришивать рукав, который уже порядком отделился от пальто, и насвистывать песенку «Прощай, беспокойная душа!» Вообще пока он был не очень озабочен; может быть, потому, что верил – на этот раз сбудется его сокровенное желание, а может быть, и потому, что был далеко от Белграда и от министра, и страх еще не овладел им.
Петроний обошел всех знакомых и попрощался с ними, словно уходил в святые места на богомолье. Все пожелали ему удачи, так как уже весь город знал о его путешествии, на которое он отважился впервые в жизни.
Утром он проснулся на два часа раньше, чем обычно, и с нетерпением ожидал на дворе повозку, время от времени выбегая к воротам. Наконец, повозка приехала. Петроний взял чемоданчик, запер свою комнату, перекрестился и сел в повозку.
Дорогой ему не хотелось думать о министре, чтобы заранее не нагонять на себя страху. Он думал о другом, обо всем, что приходило в голову: например, о поднятом верхе повозки, о пыли, о газде Миялке, о столбе, стоявшем во дворе уездной канцелярии, в который был вбит один… два… три гвоздя. Три – это точно, но ему все кажется, что их четыре. Так он думал о всякой всячине, пока перед глазами его не появился министр и строго не спросил его:
– Ваше имя?
– Петроний Евремович, ваш покорный слуга.
Петроний поскорее прогоняет это видение и заводит разговор с кучером:
– Ну как, приятель, ты женат?
– Да, сударь.
– Хорошо, хорошо! А дети, дай бог им здоровья, у тебя есть?
– Нет, сударь, все померли.
– Хорошо, хорошо, – рассеянно отвечает Петроний, так как в этот момент у него перед глазами появляется господин министр, и он уже не слышит, что отвечает ему кучер.
Кучер недовольно оборачивается к нему, хлещет кнутом лошадей, и они ускоряют бег.
– Эта, левая твоя, стара! – опять начинает господин Петроний.
– Стара, сударь, а тянет получше многих молодых.
– Сколько ей?
– Не поверишь, но ей, должно быть, двадцать один год. Не знаю точно, но столько ей, пожалуй, будет.
– Двадцать один?… Так, так, и тянет получше многих молодых… тянет… да.
Замолчал тут Петроний и стал думать об этой лошади: о том, что ей двадцать один год и что она «тянет получше многих молодых». Долго он думал об этом, и вдруг опять перед глазами его появился господин министр, громадный человек с бородой, страшный и строгий, и спросил его:
– Ваше имя?
– Петроний Евремович, ваш покорный слуга.
Когда Петроний Евремович увидел, что министр не даст ему спокойно путешествовать, он твердо решил прислонить голову к верху повозки и заснуть, чтобы избежать с ним новых встреч.
Петроний Евремович очень крепко спал, но когда повозка, поздно ночью, загремела по белградской мостовой, он проснулся от сильной тряски, открыл глаза и увидел, что он находится совсем близко от министра. В одном городе!
В эту ночь в кафане Петроний на диво крепко и сладко спал. Даже во сне ничего не видел. А утром он проснулся раньше слуг в кафане и едва дождался, когда отопрут двери. Потом он пошел к парикмахеру, подстригся, побрил бороду и шею, подстриг усы, надел черное пальто с новым бархатным воротником и направился по Теразии в министерство. По дороге он все время считал каштаны и насчитал их тридцать два дерева.
