Обед был обильный.
Молодая крестьянка, с которой г — жа Планшонне не сводила глаз, подавала всё новые и новые блюда, дичь и домашнюю птицу, а хозяин, повязав шею салфеткой, вооружившись трехзубой вилкой и ножом с черенком в виде ноги лани, ставил эти блюда перед собой, оскаливая все зубы и вращая белками, сверкавшими среди зарослей лица.
От запаха мясного его ноздри раздувались. Расставив локти, он легко разрезал белое или черное мясо, щедро накладывал куски детям, жене, гостю и обнаруживал истинную страсть к еде. Он казался грозным, счастливым и добрым. Со страшным смехом он говорил о невинных пустяках. Но в особенности проявлял он есю свою благосклонность, благосклонность добродушного людоеда, наливая вино. Огромными ручищами он вытаскивал за горлышко, не нагибаясь, бутылку за бутылкой, теснившиеся у его ног, и наливал до краев жене, которая тщетно отказывалась, детям, которые уже заснули, прижавшись к тарелке, и мне, несчастному; а я, не разбирая, выпивал залпом красные, розовые, белые, янтарные, золотые вина, и он весело объявлял их возраст и происхождение. Так мы опорожнили уйму по — разному запечатанных бутылок. После того я стал выражать хозяйке благородные и нежные чувства. Все героическое и нежное, что было в моей душе, подступало к губам.
Я завел разговор на возвышенные темы, но это было нелегко; хотя хозяин одобрительно покачивал головой в ответ на мои самые глубокомысленные рассуждения, он их совсем не развивал и немедленно принимался разглагольствовать об отборе и приготовлении съедобных грибов или еще на какую‑нибудь кулинарную тему. У него в голове была целая поваренная книга и полная гастрономическая география Франции. Иногда он передавал словечки своих детей.
За сладким я почувствовал, что люблю г — жу Планшонне. И эта любовь была так чиста и возвышенна, что я не только не подавлял ее в сердце, но еще расточал ее в долгих взглядах и философских замечаниях. Я высказал свои мысли о жизни и смерти. Я хотел сказать еще многое, но мадам Планшонне вышла, чтобы уложить детей, которые спали глубоким сном на стульях, задрав ноги. После ее ухода я сидел мрачный и сосредоточенный напротив Планшонне, а он наливал ликеры. Я втайне пожелал, чтобы у него была прекрасная душа, а у меня — еще прекрасней, и тем самым г — жу Планшонне любили бы два достойных ее человека. Я решил испытать сердце Планшонне и спросил:
— Господин Планшонне, вы написали сильную статью, чтобы разоблачить проделки графа Морена?
— A — а! Сегодняшняя утка!..
Сегодняшняя утка!.. «Это, — решил я, — техническое, профессиональное выражение». Я продолжал:
— Господин Планшонне, а что за человек граф Морен?
— Я его не знаю; я его никогда не видел. Говорят, что болван, но довольно славный малый.
Я удивился; он прибавил:
— Я здесь никого не знаю. Три месяца тому назад я был еще в Гапе. Это комитет Веле запросил, хочу ли я приехать, чтобы убрать Морена. Я и приехал. Немного анисовой, а?
Во мне росла огромная потребность в нежности. Я почувствовал дружескую привязанность к Планшонне. Я заговорил с ним задушевным тоном, я проявил к нему внимание и, в особенности, доверие.
Но все‑таки, заметив, что он дремлет, я встал, пожелал ему спокойной ночи и выразил желание засвидетельствовать моё почтение г — же Планшонне. Он возразил, что это невозможно: она легла спать. Я об этом пожалел, стал искать мою шляпу и только с большим трудом нашел ее. Планшонне проводил меня до площадки и дал мне необычные советы: как держаться за перила и спускаться по ступенькам. Но эта лестница была явно трудной лестницей: я споткнулся по крайней мере два раза. Планшонне спросил, найду ли я свою гостиницу. Этот вопрос меня обидел; я обещал найти ее без труда, но слишком понадеялся на свои силы: часть ночи к провел в поисках, хотя эта гостиница находилась на той же улице, где жили мои хозяева. Во время этих поисков я понял, как трудно не попадать обеими ногами в лужу. В моей голове сменялись самые странные мысли; я решил безотлагательно совершить блистательный подвиг на глазах у г — жи Планшонне, но никак не мог решить, какой именно. На следующий день я проснулся при ярком свете солнца; во рту у меня пересохло, в желудке была тяжесть, лицо горело. По этим признакам, к моему великому удивлению и смущению, я понял, что накануне мерзко напился.
Особенно страдал я оттого, что не мог вспомнить, что я наговорил г — же Планшонне за обедом. Наверно, глупости. Я не смел появиться в редакции «Независимого».
Пристыженный и грустный, я укрылся в моем леску и там, один, лежа на спине в траве, лицом к небу, на фоне которого сверкали серебристые листья молодого тополя, обрел немые утешения природы и простил себе свои грехи.
У меня возникла надежда, что г — жа Планшонне отнесется снисходительно к моей молодости и что я не навсегда потерял благосклонность этой души, угаданную мною в глазах, таких глубоких и синих! Эта надежда явилась для меня большим облегчением, и я стал бы настоящим оптимистом, если бы у г — жи Планшонне была такая же красивая талия, как и глаза.
Лежа в зарослях белого бука, я старался примириться с жизнью, как вдруг послышались детские крики. Я вышел на дорогу и увидел больную девочку, которую встретил накануне. Она плакала, а сопровождавший ее старик огорченно всматривался в вершину большого вяза. Лицо старика выражало подлинное отчаяние; слабые руки хватали воздух, колени дрожали. Он явно был жертвой рока, чья мощь превышала его силы.
— Там!.. Там!.. Там!.. — говорил он.
И в ответ на мое предложение помочь ему, если это возможно, он заплетающимся языком объяснил мне, что мяч, которым играла его дочка, застрял на дереве, что он бросил вверх трость, чтобы сбить мяч, но трость тоже застряла. Он был в отчаянии.
Девочка перестала плакать и повернулась ко мне. Я вгляделся в них обоих. Они были похожи друг на друга. В крупных, но тонких чертах лица, искаженного страданием, все‑таки было что‑то привлекательное и редкостное.
Раньше всего надо было им помочь. Я принялся искать, на каких ветках застряли палка и мяч.
— Там!.. Там!.. Там!.. — твердил старик, поднимая непокорную руку, которая блуждала во всех направлениях. От этого усилия он весь вспотел.
Я сам нашел то, что искал, бросил в дерево камень и сразу освободил мяч. Увидя, что мяч упал, старик обрадовался, как дитя.
Трости не было видно снизу, и потому нельзя было успешно атаковать ее камнями. Я решил взобраться на дерево. Бедный старик заплетающимся языком путано умолял меня не делать этого. «Довольно, — говорил он, — девочка получила свой мяч и больше не плачет». Но я чувствовал прилив неукротимой энергии: это начинала действовать моя любовь к г — же Планшонне. Я взбирался с ветки на ветку с проворством, которого раньше за собой не знал, и схватил трость.
Тут я заметил ее золотой набалдашник и бирюзовый ободок.
Я протянул трость незнакомцу и скрылся, чтобы ему не пришлось благодарить меня второй раз. Мои мысли приняли другой оборот. Я рад был отправиться в редакцию; там сидел Планшонне, полуголый, потный, пыхтя, вытаращив глаза, вы- сунув язык; с бороды еще стекало пенистое пиво, вокруг стояли три опорожненные бутылки. Он держал перо в кулаке и писал новую статью о проделках графа Морена; глядя на Планшонне, можно было понять, какая это трудная работа. Я сам отнес в набор свежеисписанные страницы.
Действительно, трудная была работа. На этот раз дело шло о зонтах, подаренных графом Мореном рыночным торговкам.
Уже один этот поступок вызывал в Планшонне такое негодование, что прежняя статья, которую я считал столь резкой, казалась теперь робкой и слабой.
Я его поздравил. Он был польщен и ответил:
— Я вам расскажу, в чем дело. Сегодня утром я пошел на рынок купить дыню (вы ведь знаете, для того, чтобы купить дыню или фазана, женщины совершенно не годятся: только мужчина умеет покупать фрукты и дичь); проходя мимо лотков, я заметил у всех крестьянок новенькие красные зонты. Я спросил об этом торговку маслом; она ответила, что с незапамятных времен в зту пору «замок» даром раздает зонты всем рыночным торговкам. А замок — это граф Морен. Графу Морену, знаете, принадлежит здесь семьдесят четыре гектара родовой земли. Тогда я подумал: «Ну, тетушка, ты и не подозреваешь, что приготовила для меня статью».
Он потянул меня за рукав и прибавил:
— Приходите ко мне обедать! Будем доедать остатки.
Я отказался, не желая слишком сближаться с моим редактором. Я только сделал визит г — же Планшонне; она сидела перед букетом полевых цветов и чинила штаны старшего сына. Мы оба держали себя чрезвычайно скромно, и с тех пор, если я еще и любил г — жу Планшонне, это чувство пробуждалось во мне только при лунном свете и было таким же бледным и холодным, как луна.
Я довольно скоро обучился своему ремеслу и выполнял работу добросовестно. По целым дням я вырезывал сообщения из газет, правил гранки и писал заметки во славу г — на Веле.
