Ради кого он искалечил жизнь, загубил молодость? Ради тех, кто в столице, в других городах в мундирах с блестящими эполетами и аксельбантами, в начищенных до блеска сапогах со звонкими шпорами по карте руководит войной, отдавая приказы? Ради тех, кто важно, словно аршин проглотил, расхаживает взад и вперед по кабинету, получая за это чины, звания и ордена? А их жалованье, их скромный паек, обмундирование, рвущееся в клочья на острых камнях, — даже эту малость, на которую имели право, они не получали вовремя. А впереди маячило неопределенное будущее — будущее, на которое у них не было никакой надежды. И еще спасибо, что так, не хуже.
Как-то еще в дни молодости, после очередного приступа отчаяния из-за какой-то явной несправедливости он, превратив все в шутку, рассказал друзьям историю о музыкантах Насер эд-дин шаха[2]. С тех пор этот рассказ стал одним из его любимых. Последний раз он поведал его несколько дней назад соседям по палате:
«…Когда же музыканты не то сыграли плохо, не то шаху не понравилось, он приказал каждого из них посадить на его собственный инструмент. Ударнику повезло. Но зато бедняге флейтисту пришлось туго. Сняли с его флейты все клапаны и всадили ему в зад».
Он замолк, дав возможность слушателями вдоволь насмеяться, затем заключил: «Вот и мы вроде того флейтиста. Угодишь господам — получишь вознаграждение, не угодишь — ждет тебя то же самое. Когда надо было лазить по горам, скитаться по бездорожью и пустыне, околевать как собаки с голода и подыхать от вражеских пуль, звали нас. Теперь же, когда кругом тишь да гладь да божья благодать, когда раздают чины да ордена, и без нас обходятся! Никто даже в шутку не скажет: „Где ты там, так тебя, разэтак?“»
Он любил шутить. Но теперь ему было не до шуток. Когда он задумывался над своей жизнью — долгим, далеким прошлым и будущим, которое промелькнет как миг (он был уверен, что протянет всего несколько дней), — он чувствовал в сердце леденящую жгучую тоску. Он понимал, что вся жизнь его состояла из жалких, напрасных усилий, сплошных поражений, чудовищного обмана. Непонятно только, как это случилось? Он не знал, мог ли прожить ее иначе. Наверное, мог. Мог бы, если бы не попал в конвейер, штампующий шестеренки и гайки, не слился бы с тысячами других таких же шестеренок. На этом конвейере каждый, не зная и не ведая о том, попадал в зависимость от другого, хотя мог бы действовать и самостоятельно, по своему усмотрению. А должен был поступать так, как хотели, говорили и приказывали другие. Если бы ему дали возможность быть самим собой! По знать себя, понять, кто он такой, какова его миссия! Он смог бы прожить иначе, поставить себе цель и достичь ее. Если же и тогда бы жизнь прошла впустую — не беда, потому что это была бы его жизнь, которой он распорядился по своему усмотрению. Он мог бы подарить ее, даже отказаться от нее. Но увы! Его богатство — жизнь — отнято другими, бездумно растрачено.
Последние же крохи его бесценного сокровища спокойно присвоили себе жена и дети. А его самого, как пустую консервную банку, выбросили в мусорную яму и позабыли.
Все эти горькие мысли с особенной силой нахлынули на него сумрачным вечером в пятницу, когда его снова охватила почти теперь несбыточная мечта увидеть рядом с собой родные лица. На этот раз его желание было более острым и жгучим, чем всегда. Он чувствовал, что если вот сейчас, сию минуту, не увидит их, то его мечта никогда больше не осуществится. Чувствовал, что вот-вот наступит конец. В эту минуту он простил их. Их доброта и злоба были безразличны ему. Хотелось лишь повидать их. Увидеть… В выражении глаз, складке губ прочитать радость и горечь своей жизни. Он страстно желал этого. Но они не пришли.
Вечер сменился ночью, соседи по палате быстро уснули. Он успел лишь попросить сигарету у одного из них. И когда тот беззлобно упрекнул его, что, мол, курить тебе вредно, в ответ лишь улыбнулся. Его песенка спета. Он это прекрасно знает. Он с наслаждением вдыхал дым сигареты — последней своей сигареты и думал о том, что в этот момент, когда он вступает в темную долину смерти, ничья теплая, ласковая рука не коснется его холодеющего лба.
Он затянулся в последний раз. Погасил сигарету и отбросил окурок. Взглянул на безмятежно спящих соседей по палате. Натянул на лицо простыню и умер.
Сцена на базарной площади
На базарной площади Шуш было многолюдно и шумно. Яркое послеполуденное солнце, казалось, беспощадно обнажало тайную суть всех и вся. Хотя движение было менее интенсивным, чем по утрам и вечерам, нескончаемый поток автомобилей пересекал и огибал площадь.
На улицах, выходящих на площадь, выстроилось множество двухэтажных автобусов. Ярко-красный цвет их высоких бортов резал глаза. Фыркали моторы, выбрасывая в воздух клубы дыма. Тротуары заполонили тележки лоточников с вареной свеклой и репой, разноцветными леденцами, среди которых было больше розовых и красных, с подносами, полными белых круглых ноглей[3] и фисташек. Крупные, раскрывшиеся фисташки, их называют «смеющиеся», лежали отдельно, и их продавали дороже. Индийский миндаль, аджиль[4], пересыпанный мелким кишмишем, — по три риала[5] за сир[6]. Тут же на примусе кипели бобы.
На залитой маслом и мазутом площадке возле бензоколонки, что на углу базара, шумели и ругались водители автобусов и автомашин, стараясь влезть без очереди. Получив наконец бензин, они расходились. Велосипедисты лавировали между машинами и людьми, неистово трезвоня и осыпая насмешками нерасторопных водителей и пешеходов, а те отвечали им бранью.
С другой стороны площади, на вытоптанном пыльном пятачке, собралась толпа посмотреть марэке[7]. Время от времени кто-нибудь из зрителей произносил салават[8]. В одном из тихих уголков площади, около осыпавшегося арыка, в котором темнела зловонная жижа, остановились мужчина и женщина.
Женщина — высокая и худая. На ней обтрепанная по краям темно-синяя полинявшая чадра с рисунком из мелких белых полумесяцев, похожих на обрезки ногтей. Будто кто-то, вернувшись из бани, расстелил синюю чадру на земле и постриг на ней ногти. У женщины длинное, костлявое, все в морщинах лицо с узким подбородком, словно вытянутое под тяжестью большой гири. Мужчина — маленького роста, плотный. У него тучное дебелое лицо, которое так и хочется пощупать руками, чтобы удостовериться в мягкости пухлых щек.
Мужчина вцепился в край узелка, который держала в руках женщина. Они стояли молча и неподвижно, с безразличными лицами и походили на супружескую пару, собравшуюся разводиться.
Возле остановился тощий человек с впалыми щеками, поросшими черной и такой жесткой щетиной, что, казалось, об нее можно уколоться. По внешнему виду торговец, скорее всего лоточник.
— Что же вы собираетесь с ней делать, Хаджи-ага[9]? — спросил он коротышку.
— Известно что. Сдам в полицию. Пусть в каталажке посидит. Это ей не город Херт[10]! Не воровской притон! А закон на что, а вера?!
Женщина молчала.
— А как вы догадались, что это ее рук дело? — спросил лоточник.
— Я разложил яйца кучками. Она подошла, стала мне зубы заговаривать, а после смотрю, в одной кучке не хватает яиц.
— Ай да молодец, Хаджи-ага! — засмеялся тощий лоточник.
Женщина не слушала их. Она с тревогой смотрела на приближавшегося дворника, маленького, щуплого человечка, похожего на гнома или младенца, с густой черной бородой. Он держал руки в карманах широченных шаровар и поэтому издали казался квадратным.
— Что случилось? — спросил дворник.
Никто ему не ответил.
— Да отпустите вы ее, ради бога! Дьявол ее попутал… — начал он, догадавшись, в чем дело.
Хаджи бросил на него угрожающий взгляд. Дворник сконфуженно умолк.
— Что значит «дьявол попутал»? Почему он меня не путает? — возмутился Хаджи. — Правды ложью не прикроешь. В день Страшного суда не соврешь! Хорошо, я ее отпущу, а как она оправдается перед Аллахом?
Тут Хаджи заметил господина с большим портфелем в руках, в белом плаще и темных очках и, когда женщина попыталась выдернуть узел из его рук, громко завопил, стараясь привлечь его внимание:
— Погоди, абджи[11]! Надо разобраться! — Хаджи оглянулся по сторонам. — В этой проклятой дыре полицейского-то не сыщешь!
— В чем дело, ага? — спросил, подходя к нему, господин в очках. В ответ Хаджи, сунув руку в карман, извлек из него три крупных куриных яйца и торжествующе произнес:
— Вот они! Я зря говорить не стану!
— Да, нехорошо! — сказал господин в очках. — Но… может, ее голод или нужда заставили. Вы уж простите бедняжку.
— Что значит «голод или нужда заставили»? — вскричал Хаджи-ага. — Какое мне дело до ее голода! Я что, обет дал кормить всех божьих тварей на земле? У меня не благотворительное общество! Я простой торговец и товары свои бесплатно не раздаю!
