Даже туманный разум понял, что это правда. Стэнвуд застонал и зарыл лицо в подушку. Что теперь мечтать о долгих беседах с Эйлин? Да, он готовил неделями то, что прошепчет в ее перламутровое ушко, но ничего не выйдет. Она будет здесь, он — в замке. Как во многих фильмах, где она играла, молодые сердца разлучены в самую что ни на есть весеннюю пору.
— Биворский замок!.. — мечтательно произнес Огастес, так, словно смаковал бесценное вино. Среди миллионов, населяющих Лондон, никто не любил аристократию больше, чем он. Из преступного прошлого он вспоминал с удовольствием одно — как проник в кладовую графини, где его укусил жесткошерстный терьер. — А я его видел когда-то. Катался там на велике. Красивые места. Романтические. Кто бы мог подумать! Вот как бывает, а? Ну, дорогуша, подъем. Мойтесь-купайтесь, а я вам одеться приготовлю. Синий костюм, розоватую рубашку, носочки в тон, — перечислял Огастес, большой поклонник красоты. Он полагал, что хозяина никак не превратишь в картинку, но розоватая рубашка все-таки поможет.
Среброголосый певец «Уэстерн Юниона», превзошедший соловья благодаря особым пастилкам, спел в трубку ту прекрасную песню, которая начинается словами:
С днем рожденья,
С днем рожденья,
а продолжается, если кто забыл, так:
С днем рожденья,
С днем рожде-е-е-нья!
Через час с небольшим Клод Персиваль Джон Деламер Коббодд, пятый граф Шортлендский, стоял у окна своего кабинета (Биворский замок, Кент), перебирая в кармане два шиллинга восемь пенсов, оставшихся от месячного пособия, выданного старшей дочерью. Думал он о том, насколько было бы лучше, если бы он ощупывал двести фунтов.
Солнце, пленившее в одиннадцать Огастеса Ворра, пленило в четверть двенадцатого и графа. Оно сияло. Оно золотило воду рва и башни замка. Оно играло на стенах, увитых плющом, от необитаемого крыла, сооруженного в 1259 году, до приспособленных к современности комнат, где обитало семейство. Но когда расшалившийся луч решился заглянуть в кабинет, он наткнулся на коренастого, незлобивого с виду человека, напоминающего дворецкого в скорби, и быстро исчез.
Дело в том, что двенадцатое мая, день его рождения, застало лорда Шортлендса не в лучшую минуту. Он пребывал в унынии и не ждал ничего хорошего от грядущих дней. Завидев ров, он подумал, как думал часто, что тот исключительно противен.
На самом деле, если отвлечься от легкого запаха тины и дохлых угрей, ров был достаточно хорош. Однако мы зря потратим время, пытаясь внушить это лорду Шортлендсу. Он давно невзлюбил обитель предков, а сейчас, вдобавок, у него был приступ болезни, которую, за неимением лучших терминов, называют хандрой.
Это нередко бывает с теми, кого разбудили в семь утра песенкой «С днем рожденья», но судьба не пожалела для графа и других стрел. У его собаки Усика был жар. Любимая шляпа со сломанными полями куда-то исчезла; скорее всего, ее забрала средняя дочь Клара для благотворительных целей. Завтрак стряпал Бог знает кто, поскольку кухарка миссис Пентер гостила в Уолэм Грин у родственников, и бекон походил на выжженную землю. Космо Блейр, драматург, гостивший уже неделю в замке, явно не думал уезжать, хотя, казалось бы, собирался отбыть сегодня. Наконец, старшая дочь, Адела, жена одного из американцев, при имени которых финансисты снимают шляпу, отказала собственному отцу в двухстах фунтах. Хочет, видите ли, знать, зачем они ему нужны. Не скажешь же ей, что он собирается купить на них кабачок, чтобы жениться на кухарке. Лорд Шортлендс не знал, сколько бед полагается графу в день рождения, но полагал, что это уж слишком, и погрузился бы снова в жалость к себе, если бы не заметил, что вошла Клара.
Жалость к себе сменилась праведным гневом. Есть время красть шляпы и есть время не красть их. Лорд полагал, что у него их вообще нельзя отнимать. Глаза его грозно сверкнули, а голос подошел бы королю Лиру.
— Клара, — сказал он, — это ты ее взяла?
Она не обратила на вопрос никакого внимания, поскольку интересовалась только своими делами. Конечно, к людям она лезла, как лезут сельские леди в грубых башмаках и спортивных костюмах, исправляющие нравы и манеры ближних так, что тем пора бы поднять хорошее восстание. На месте опекаемых селян, нередко думал лорд Шортлендс, он бы сдался без боя и просто лежал лицом к стене.
— Чье это? — спросила она, протягивая ему какую-то пакость, оказавшуюся альбомом для марок.
Как ни странно, этот альбом, сыгравший впоследствии огромную роль в жизни пятого графа, не произвел на него особого впечатления. К концу недели граф нарушил из-за него заповедь и пережил потрясение, но сейчас едва взглянул в его сторону, словно дворецкий, обнаруживший бутылку плохого вина. Грядущее не всегда отбрасывает тень.
— Что ты мне суешь?
— Это альбом для марок.
— Очень грязный. Положи на стол. Где ты его откопала?
— Он лежал в шкафу, — сказала Клара, отказываясь на сей раз от привычки оставлять вопрос без ответа. — Если он ничей, я возьму его для базара.
Тут бы заговорить о шляпе, но лорда заинтересовал альбом. Как все мы, он когда-то собирал марки и теперь испытал странную тоску, а потому, подойдя поближе, осторожно тронул находку, словно щенок, заигрывающий с черепахой.
— Да он мой!
— Почему это — твой?
— Я собирал марки.
— Чушь какая! Я сказала Дезборо, чтобы он посмотрел. Кто-кто, а он в марках разбирается.
Она не ошиблась. Муж Аделы, Дезборо Топпинг, увлекался с малых лет марками и детективами.
— Может быть, там есть что-нибудь ценное, — продолжала Клара, знавшая меру в благих делах. — Тогда мы это вынем.
Она направилась к двери, но отец вспомнил, что главного они не обсудили.
— Постой, а как шляпа? Оставил ее вчера на вешалке, а утром смотрю — нету. Шляпы не бегают. Мало того, шляпы не прыгают с вешалок. Ты ее не видела?
— А ты не видел Терри? — спросила средняя дочь, с которой вообще было трудно разговаривать.
— Терри? — удивился граф.
— Да. Ты ее не видел?
— Нет.
— Что ж, если увидишь, скажи, что Космо хочет прочитать ей второй акт.
Это имя не вызвало у графа радости.
— Космо!
— Да, Космо. Почему ты так говоришь?
— Как?
— Так.
— Нет, как?
— Ну, вот так.
— А что? — спросил лорд Шортлендс, открывая карты. — Он пузатый оболтус.
— Ничего подобного!
— Оболтус, — повторил пэр, словно Роджет,[3] нашедший удачное слово. — Я к нему присмотрелся и знаю, что говорю.
— Он талант, — возразила Клара и вышла, хлопнув дверью, но тут же заглянула в нее и прибавила: — Его пьеса шла девять месяцев.
Лорд Шортлендс не был терпеливым. Ему не нравилось, что дочь уподобляется кукушке в часах. Когда дверь снова открылась, он чуть не закричал, но обнаружил, что входит не Клара, а вальяжный полубог с небольшими баками, несущий на подносе стакан молока. Один из недостатков Аделы состоял в том, что она заставляла отца пить по утрам молоко. Принес его дворецкий.
Природа рассеянна, и лучшее тому доказательство — граф со своим мажордомом. Графа она создала по модели дворецких, дворецкого — по модели графа. Мервин Спинк был высок, вальяжен и важен. Лорд Шортлендс был коренаст и походил на замухрышку. Ни один судья не усомнился бы, кому дать приз за красоту; и граф это понимал. Он отдал бы все свое состояние (сейчас, как мы помним, — два шиллинга восемь пенсов) за то, чтобы поменяться местами со своим слугой.
Тот шествовал по комнате, словно посол, приближающийся к монарху, и бедный граф отвернулся. Он не любил Мервина Спинка. Мы не знаем, любил ли бы он его при благоприятных обстоятельствах, скажем — если бы тот спас его от огня или от воды, но обстоятельства не были благоприятны. Оба они хотели жениться на Элис Пентер. Приятно ли отпрыску гордых графов соперничать с дворецким?
Собственно, это никому не приятно, тем более, хозяину замка. У слуги — немалое преимущество, они с кухаркой вечно рядом, тогда как сеньор довольствуется редкими встречами, дрожа при одной мысли о своей старшей дочери Аделе. Кроме того, слуга красив и многоопытен. Он повидал мир, включая Соединенные Штаты. Мало того, у него племянник — актер, не очень известный, правда, на характерных ролях, но сцена — это сцена.
Подумайте о том, что он подражал Спенсеру Трейси[4] и умел делать фокусы, а потом представьте себе, как отнесется к этому живущая в затворе кухарка. Лорд Шортлендс представил, задрожал и издал тот звук, который издает сифон при последнем издыхании.
Будь обстоятельства благоприятны, могли бы прозвучать хоть какие-то фразы, смягчающие отношения между хозяином и слугой, скажем «Доброе утро, Спинк» — «Доброе утро, милорд» или «Ваше молоко, милорд» — «А? О! Спасибо». Но царило молчание. Спинк поставил поднос на столик, граф глядел в окно. Между ними маячил призрак кухарки.
