– Тише, что это – шаги наверху?
– Штукатурка, эчеленца, куски ее падают время от времени на пол с арки, где каменная кладка осталась плохо заделанной. Надо будет сказать рабочим. Так вот, я говорю: что до меня, то мне по душе закон искусства, исключающий повторение. Он вызывает к жизни примечательные особи. Да, эчеленца, эта странная – а для вас сомнительная – улыбка, этот прозорливый взор Уны удовлетворяют Баннадонну вполне.
– Слышите опять: неужели наверху в самом деле нет ни души?
– Ни души, эчеленца, будьте уверены, души – ни единой. Вот, опять штукатурка!
– Почему-то при нас с потолка ничего не падало.
– О, в вашем присутствии, эчеленца, даже штукатурке следует знать свое место, – отвечал Баннадонна с галантным поклоном.
– И все-таки Уна, – заметил младший член городского совета, – казалось, не сводила с вас глаз: можно было поклясться, что из нас троих только вы ее занимали.
– Если это так, эчеленца, то причиной тому ее обостренная чуткость.
– Что? Я не понимаю вас, Баннадонна.
– Пустяки, эчеленца, совершенные пустяки… Однако ветер переменился – дует во все щели. Позвольте же мне сопроводить вас к выходу, а затем – простите, но каждый работник должен спешить к своим инструментам.
– Быть может, это покажется смешным, синьор, – проговорил помощник градоправителя, когда, оставшись на третьей лестничной площадке одни, они начали спускаться дальше, – но наш гениальный изобретатель внушает мне какую-то странную тревогу. Вот, скажем, сейчас, когда он, провожая нас, так надменно держался, походка его напоминала походку Сисары, бесславного врага Господа, на полотне дель Фонки. А эта юная изваянная Девора! Да-да, и потом…
– Ну что вы, синьор, бог с вами! – бросил градоправитель. – Всего лишь минутный каприз, и только. Девора, вы говорите? Где же тогда Иаиль?
– Ах, синьор, – вздохнул его спутник, когда оба, шагнув через порог, ступили на мягкий дерн, – я вижу, вы оставили свои страхи позади, там, где холод и тьма, а вот мои, увы, даже при ярком солнце преследуют меня по-прежнему… Слышите?
Дверь, ведущая в башню, откуда они только что вышли, с шумом захлопнулась. Обернувшись, они увидели, что теперь она крепко заперта.
– Он сбежал вниз по лестнице и заперся на замок, – усмехнулся градоправитель. – Это у него в обычае.
Безотлагательно было обнародовано известие о том, что назавтра, ровно в час пополудни, раздастся звон башенных часов с удивительным, благодаря всесильному искусству мастера, сопровождением, однако каким именно – оставалось загадкой. Известие это вызвало всеобщее ликование.
Праздные наблюдатели, с самого вечера расположившиеся вокруг башни, видели на самом ее верху мерцающий сквозь оконные проемы огонь, который погас только с рассветом. Те же, чьи душевные силы – под действием напряженного ожидания – могли оказаться расстроенными, явственно различали (во всяком случае, были уверены, что так им слышалось) странные звуки: до них доносилось не только бряцание каких-то металлических орудий и приспособлений, но, по их словам, чудились также приглушенные крики и стенания, какие могла бы издавать некая чудовищная машина, изнемогающая от усталости.
Медленно надвигался день – и пока иные зрители коротали время за песнями и азартными играми, багровый солнечный шар выкатился наконец, словно огромный мяч, на равнину.
Ровно в полдень показалась кавалькада прибывших верхом дворян и прочей городской знати вместе с отрядом солдат, игравших – для вящей торжественности – военную музыку.
Оставался всего лишь час до назначенного срока. Нетерпение росло. Возбужденные зрители сжимали в руках часы, пристально следя за перемещением крохотных стрелок; потом, высоко запрокидывая головы, обращали взор к колокольне, словно желая поскорее увидеть то, что могло быть только услышано, поскольку башенные часы не имели пока циферблата.
И вот большие стрелки часов вплотную приблизились к цифре I. Над заполненной людьми равниной, словно в ожидании мессии, воцарилось молчание. Внезапно с башни сорвался глухой отрывистый звук, едва различимый на расстоянии, – и тут же все стихло. Собравшиеся недоуменно уставились друг на друга. Затем все вновь обратили взгляды к своим часам. Повсюду часовая стрелка незаметно подошла к цифре I, слилась с ней, а затем двинулась дальше. Толпа загудела.
Выждав немного, градоправитель знаком призвал всех к молчанию и громко окликнул мастера с намерением выяснить, что за непредвиденная случайность произошла на колокольне.
Ответа не последовало.
Он крикнул еще, потом еще раз.
Было по-прежнему тихо.
По приказу градоправителя солдаты взломали входную дверь и проникли внутрь башни, а сам он, распорядившись поставить часовых для защиты от напиравшей толпы, в сопровождении своего прежнего спутника поднялся по винтовой лестнице. На полпути они остановились и прислушались. Всюду царило молчание. Ускорив шаг, оба добрались до самого верха, но, едва ступив на порог, застыли как вкопанные при виде открывшегося им зрелища. Невесть откуда взявшийся спаниель, прошмыгнувший за ними, дрожал с головы до пят, словно при встрече в глухой чаще с неведомым чудовищем: невольно казалось, будто он наткнулся на след из какого-то иного, нездешнего мира. Баннадонна неподвижно лежал ничком на полу, весь в крови, у основания колокола с фигурами девушек, украшенных гирляндами. Он был простерт у самых ног фигуры, названной Уна: как раз над его головой левая рука Уны крепко сжимала руку Дуа. Склонившись над телом, подобно Иаили в шатре над пригвожденным к земле Сисарой, стояла та самая фигура в домино – теперь уже без плаща.
Фигуру покрывала чешуйчатая броня – сверкающая, как крылья у саранчи. Руки в оковах были воздеты над жертвой, будто с намерением нанести новый удар. Выдвинутая вперед ступня задевала носком мертвеца, словно попирая его с презрением.
О том, что произошло далее, достоверных сведений не сохранилось. Вполне естественно предположить, что представители городской власти поначалу не могли не отшатнуться от увиденного. Какое-то время, во всяком случае, они медлили в невольном смятении, вызванном, что не исключено, охватившим их ужасом. Известно только, что потребовалось прибегнуть к помощи аркебузы, которая и была вскоре доставлена на колокольню. По рассказам, сразу после того, как раздался залп, послышался свистящий лязг, будто внезапно лопнула ходовая пружина некоего механизма, а затем раздался громкий металлический звон, какой бывает, если обрушить на мостовую целую связку стальных клинков. Смутный шум этот донесся до равнины, где все взгляды обратились к колокольне, сквозь оконные прорези которой вились слабые струйки дыма.
Одни утверждали, что застрелен был спаниель, который взбесился от страха. Другие с ними не соглашались. Спаниеля, действительно, больше никто не видел – и вполне вероятно, по какой-то невыясненной причине он разделил участь манекена в домино, о погребении которого необходимо упомянуть особо. Но что бы там ни было, после того как миновал первый инстинктивный страх или же устранены были все разумные для него основания, оба члена городского совета собственными руками поспешно обернули манекен в брошенный поодаль плащ – тот самый, что окутывал его во время подъема на башню. Той же ночью манекен тайно спустили вниз, доставили к берегу, вывезли в открытое море и затопили. Впоследствии, даже за вольным пиршественным столом, в ответ на самые неотступные расспрашивания оба очевидца так и не раскрыли до конца тайну происшедшего на колокольне.
Случившееся не могло не представляться загадкой, и молва усматривала в развязке явное вмешательство сверхъестественных сил, решивших судьбу найденыша, однако более просвещенные умы без труда находили событиям иное объяснение. В цепи обстоятельных умозаключений, выводившихся свидетелями происшествия, могут обнаружиться заведомо неверные звенья, подчас между ними недостает связи, но, поскольку данное истолкование является единственным относительно достоверным из дошедших до нас, то его и следует, за неимением лучшего, изложить здесь. Впрочем, представляется необходимым сначала привести предположения касательно тайного замысла Баннадонны, а именно, каким образом этот замысел у него возник и каким целям должен был служить; предположения эти высказывались теми, кто сумел якобы не только постичь до тонкостей существо события, но и проникнуть в самую душу мастера. При рассмотрении вопроса придется косвенным образом затронуть ряд материй особого рода – далеких от ясности и непосредственно с предметом речи не связанных.
В те времена, как и ныне, всякий большой колокол заставляли звучать, либо раскачивая подвешенный внутри колокола язык, либо ударяя по металлу тяжелым молотом при помощи громоздкого механизма; зачастую роль механизма исполняли находившиеся на колокольне дюжие стражи; если же колокол располагался на башне под открытым небом, то стражи эти помещались поблизости в караульной будке.
