Слезы матери Афонсо несколько смягчили старика, но более всего обуздали его гнев доводы свояченицы, ирландки, особы прекрасно воспитанной и мудрой, как Минерва: сии качества обеспечивали ей всеобщее расположение. Она обучала мальчика английскому и любила его без памяти. Каэтано да Майа уступил и отправил сына в Санта-Олавию, но не переставал сетовать на свою судьбу двум священнослужителям, прибывшим в Бенфику по его приглашению. Святые отцы утешали его, говоря, что господь бог никогда не допустит, чтобы достопочтенное семейство Майа вошло в сношение с Вельзевулом и с Революцией! А кроме бога-отца есть еще Соледадская божья матерь, покровительница рода и юного Афонсо, родившегося в день святой Марии Соледадской, — она не даст мальчику пропасть.
И чудо свершилось. Несколько месяцев спустя наш якобинец, наш Марат вернулся из Санта-Олавии отчасти раскаявшимся, но скорее доведенным до отчаяния скукой захолустья, где «чашки чая» бригадира Сены наводили куда более убийственную тоску, нежели четки кузин Куньяс. Афонсо явился просить отцовского благословения и несколько тысяч крузадо, дабы поехать в Англию, страну зеленых лугов и золотых локонов, о которой ему столько рассказывала тетя Фанни. Отец, весь в слезах, с жаром расцеловал сына и дал свое согласие, видя в происшедшем несомненную волю святой Марии Соледадской. И даже отец Жеронимо да Консейсан, его духовник, признал свершение чуда очевидным.
Афонсо уехал. Была весна, и Англия, встретившая его зеленью роскошных парков, изумившая повсеместным комфортом и уютом, благородством обычаев, серьезностью и силой национального характера, совершенно его очаровала. Очень скоро он забыл о своей ненависти к угрюмым церковникам, о жарких часах в кафе Ремоларес, где читались речи Мирабо, о республике, за которую он собирался сражаться, — республике, подобной античным, но в которой царил бы дух Вольтера, республике, возглавляемой Сципионами и с празднествами в честь Верховного Существа. В апрельские дни он развлекался на скачках в Эпсоме, сидя на империале почтовой кареты с привязанным фальшивым носом и крича что есть мочи «ура», — и ему не было никакого дела до его братьев масонов, которых в это самое время сеньор инфант дырявил копьем в переулках Байро-Алто, настигая их на разгоряченном жеребце Алтере.
Внезапно скончался отец Афонсо — Каэтано да Майа. Афонсо пришлось возвратиться в Лиссабон. Вот тогда-то он и встретил дону Марию Эдуарду Руна, дочь графа де Руна, миловидную смуглянку, избалованную и немного анемичную. По окончании траура он женился на ней. У них родился сын; Афонсо мечтал, что у сына появятся братья и сестры, и, войдя в роль главы будущего большого семейства, он принялся благоустраивать особняк в Бенфике, уделяя много забот парковым насаждениям, дабы обеспечить тенистыми уголками и аллеями своих многочисленных потомков, которые будут услаждать его старость.
Но Афонсо не мог забыть Англию — и она рисовалась ему еще более привлекательной здесь, в Лиссабоне дона Мигела, грязном, как дикий Тунис; в этом грубом сообществе монахов и кучеров, заполняющих капеллы и таверны; среди богомольного, неопрятного и озлобленного народа, который влачил свое существование между божьим храмом и конюшней и бурно обожал наследника престола, столь явственно воплотившего в себе пороки и страсти своих подданных.
Это зрелище до глубины души возмущало Афонсо да Майа; и не раз, вечерами, в кругу друзей, держа маленького сына на коленях, он давал волю своим чувствам. Он не требовал, как в юности, чтобы в Лиссабон вернулись времена Катона и Муция Сцеволы. Теперь он не протестовал против желания знати удержать в своих руках наследственные привилегии; но он жаждал, чтобы португальская знать обладала благородством и достоинствами английских тори (которых Афонсо склонен был идеализировать из-за своей страстной любви ко всему английскому), чтобы она руководствовалась высокими нравственными принципами, приобщаясь к европейской культуре и формируя утонченность вкуса, чтобы она вдохновлялась достойными образцами и сама стремилась стать образцом… Он не выносил окружавшего его грубого и тупого самодовольства.
Речи Афонсо, достаточно откровенные, дошли до Келуша. И когда собрались Генеральные Кортесы, полиция нагрянула в Бенфику в поисках секретных бумаг и оружия.
Афонсо да Майа, с ребенком на руках, стоя рядом с испуганной женой, бесстрастно, не проронив ни слова, наблюдал за обыском, за тем, как взламывались прикладами ящики его секретера и грязные пальцы полицейского агента перерывали супружескую постель. Обнаружено ничего не было. Присутствующий при обыске судейский чиновник не отказался от стаканчика вина, предложенного управляющим, и, выпив, поведал ему, что «времена пошли суровые…». С этого дня окна особняка более не отворялись, не отворялись и ворота, чтобы выпустить карету госпожи; а несколько недель спустя Афонсо да Майа с женой и сыном отправились в Англию, в добровольное изгнание.
Там он обосновался, полагая свое пребывание длительным, с приличествующей его положению роскошью, неподалеку от Лондона, возле Ричмонда, в особняке с огромным парком, среди мягких и ласкающих взор пейзажей Суррея.
Его состояние благодаря заступничеству графа де Руна, когда-то фаворита доны Карлоты Жоакины, а ныне сурового наставника дона Мигела, не было конфисковано, и Афонсо да Майа мог жить на широкую ногу.
Поначалу эмигранты либерального толка, Палмела и члены группы «Белфаст» приняли его в штыки. Прямой и честный нрав Афонсо не мог мириться с кастовостью и иерархическим делением, царящими здесь, на чужбине, между пострадавшими за одни и те же идеи: эмигранты-аристократы и высшие судейские чиновники жили в роскоши в загородных поместьях, а настоящие борцы, революционное войско, после двух поражений в Галисии погибали ныне от голода и болезней в бараках Плимута. Афонсо не поладил с вождями либералов и был заклеймен ими винтистом и демагогом; все это вынудило Афонсо отойти от либерального движения. Он начал сторониться общества своих соотечественников, что, однако, не закрыло для них его кошелька, откуда постоянно выдавались нуждающимся то полсотни, то сотня монет… И все же лишь после того, как эмигранты стали мало-помалу возвращаться на родину и число их заметно поредело, Афонсо вздохнул с облегчением: как он сам говорил, воздух Англии наконец-то вновь опьянил его своей свежестью!
Несколько месяцев спустя его мать, остававшаяся в Бенфике, скончалась от апоплексического удара; и в Ричмонд приехала тетя Фанни — в седых буклях, излучающая, как всегда, ясный ум и сдержанность величавой Минервы; Афонсо был весьма ей рад. Мечта его сбылась: он жил в прекрасном английском поместье, среди вековых деревьев и обширных лугов, на которых пасся породистый скот, и все вокруг радовало глаз привольем, силой и покоем, столь милыми его сердцу.
У него завязались знакомства в английском обществе; он погрузился в изучение благородной и богатой английской литературы; как и подобает английскому аристократу, интересовался развитием культуры и конным спортом, занимался благотворительностью и с наслаждением думал о том, что проживет остаток своих дней в незыблемости и тишине приютившего его острова.
Одно лишь огорчало Афонсо: он видел, что жена его несчастлива. Печальная, погруженная в раздумья, она бродила по комнатам, оглашая их сухим кашлем. По вечерам она жалась поближе к каминному огню и вздыхала, не произнося ни слова…
Бедняжка! Тоска по родине, по родным лицам, по церковным богослужениям подтачивала ее силы. Истинная лиссабонка, смуглая и хрупкая, она ни на что не жаловалась и лишь улыбалась бледной улыбкой, однако в душе ее с первой же минуты, как она ступила на английскую землю, пылала тайная ненависть к этой стране еретиков и их варварскому языку; вечно зябнущая, она куталась в меха, пугливо взирая на затянутое облаками небо и припорошенные снегом деревья, и ее сердце рвалось отсюда в далекий Лиссабон, на его церковные площади, на улицы, залитые солнцем. Ее набожность, и прежде весьма усердная (семейство Руна славилось своим благочестием), еще более усиливалась и обострялась ощущаемой ею повсюду враждебностью к «папистам». И лишь по вечерам, в молельне, окруженная служанками-португалками, распростертая перед алтарем, она испытывала мстительное удовлетворение мятежницы-католички, без устали провозглашая «Аве Мария» в стране протестантов.
Ненавидя все английское, она воспротивилась тому, чтобы ее сын, Педриньо, обучался в колледже здесь, в Ричмонде. Напрасно Афонсо обещал, что отдаст его в католический колледж. Нет, она не желала: для нее не существовало католичества без покаянных процессий, без статуй святых, без костров в ночь на Ивана Купалу и монахов на улицах. Нет, она не допустит, чтобы в душу ее Педриньо проникла ересь — и для воспитания мальчика был выписан падре Васкес, капеллан графа де Руна.
