— Это низкий заговор. К несчастью, ничего нельзя поделать. Этот негодяй Кузинго-Андреас, вы его знаете, — уже несколько лет зарится на мой бриг. Разумеется, я бы его никогда не продал. Это не только мой насущный хлеб — это моя жизнь. Тогда он подстроил этот маленький заговор вместе с директором таможни. Вы хорошо понимаете, что торги — это одна комедия. Тут нет никого, кто бы мог набить цену. Бриг достанется ему за гроши, дешевле пареной репы!.. Вы уже несколько лет на островах, Гейст. Вы нас всех знаете. Вы видели, как мы живем. Теперь вы увидите, как один из нас погибает. Для меня ведь это погибель — я не могу больше обманывать себя. Вы ведь это хорошо понимаете, не так ли?
Моррисон взял себя в руки, но чувствовалось, что он напряжен до последней степени под личиной своего вновь обретенного хладнокровия. Гейст хотел было сказать, что он «прекрасно видит все обстоятельства этой печальной истории», когда Моррисон резко перебил его:
— Даю вам слово, я не знаю, почему я рассказал вам все это. Вероятно, перед таким вполне цивилизованным человеком, как вы, я не смог удержать про себя свои мучения. Слова плохо передают, но раз уже я вам так много сказал, я могу с тем же успехом сказать больше. Слушайте. Сегодня утром я упал на колени и молился. Молился на коленях!
— Вы верующий? — спросил Гейст с заметным оттенком уважения.
— Я не атеист, разумеется.
В голосе Моррисона слышался упрек. Наступило молчание. Быть может, Моррисон заглядывал в свою совесть, а Гейст сохранял выражение напряженного и учтивого интереса.
— Это правда, я молился, как ребенок. Я верю в молитву детей — и в молитву женщин тоже — но что касается мужчин, я думаю, что господь советует им больше рассчитывать на самих себя. Я не люблю, чтобы мужчина без конца надоедал всемогущему своими жалобами. Это представляется мне бесстыдством. Но как бы то ни было, сегодня утром я… я никогда не причинял намеренно ни малейшего зла ни одному божьему творению… я молился. Внезапное побуждение… Я упал на колени. Вы можете судить…
Они смотрели друг другу в глаза. Бедный Моррисон добавил запоздалое и безнадежное замечание:
— Но эта дыра так забыта богом!
Гейст деликатно спросил, не может ли он узнать, за какую сумму захвачен бриг. Моррисон подавил проклятие и назвал такую незначительную сумму, что всякий другой на месте Гейста вскрикнул бы от изумления. Даже Гейст невольно допустил, чтобы некоторая недоверчивость прозвучала в вежливой интонации его голоса, когда он спросил, точно ли Моррисон не имеет на руках этой суммы.
Это было вполне точно. На судне у Моррисона было только немного английского золота, всего несколько фунтов. Он оставил все свои свободные деньги фирме «Тесман» в Самаранге для уплаты по кое-каким обязательствам, сроки которых должны были истечь во время его плавания. Во всяком случае, эти деньги могли ему помочь не больше, чем если бы они были запрятаны в преисподней. Моррисон говорил грубовато. Он принялся с внезапной недоверчивостью разглядывать благородный лоб, большие величественные усы и усталые глаза сидевшего против него человека. Кто он, черт возьми? И зачем это он, Моррисон, так с ним говорил? Он знал о Гейсте не больше того, что знали все мы, плававшие в Архипелаге. Если бы швед поднялся, чтобы внезапно хватить его кулаком по носу, Моррисон был бы не более удивлен, чем когда этот иностранец, этот непонятный бродяга, сказал ему с легким поклоном через стол:
— Ах, в таком случае я был бы очень счастлив, если бы вы мне позволили быть вам полезным.
Моррисон был огорошен. Это был один из тех случаев, которых не бывает, случай неслыханный. Он начал по-настоящему понимать, только когда Гейст пояснил:
— Я могу одолжить вам эту сумму.
— У вас есть деньги? — прошептал Моррисон. — Вы хотите сказать, что они у вас здесь, в кармане?
— Да, при мне. Я счастлив, что могу оказать вам эту услугу.
Моррисон вытаращил глаза и с открытым ртом искал на своем плече шнурок от висевшего у него за спиной монокля. Найдя стеклышко, он быстро поднес его к глазу. Можно было подумать, что он ожидал увидеть, как белый костюм обитателя тропиков превратится в яркую хламиду, и пара огромных ослепительных крыльев вырастет за плечами Гейста, и он решил не упустить ни малейшей подробности этой метаморфозы. Но если Гейст и был ангелам, сошедшим с неба в ответ на молитву Моррисона, то ничто не выдавало его небесного происхождения. Поэтому, вместо того, чтобы упасть на колени, как ему хотелось, Моррисон протянул руку, которую тот схватил с церемонной поспешностью, бормоча какие-то вежливые слова, из которых можно было разобрать только:
— Пустяки… очень рад… оказать услугу…
— Значит, чудеса все-таки случаются, — говорил себе Моррисон, пораженный благоговейным ужасом. В его глазах, как и в глазах каждого из нас, на островах, бродяга Гейст, Гейст, подобный птицам небесным, «которые не сеют и не жнут», представлялся последним человеком, которым провидение должно было воспользоваться в денежном деле. Было не более удивительно увидеть Гейста в Тиморе или каком-либо другом пункте, чем увидать воробья, опускающегося в любой момент на раму окна. Но чтобы у него в кармане могла быть крупная сумма денег, это казалось неправдоподобным. Настолько неправдоподобным, что, направляясь вдвоем по песчаной дороге к таможне, тоже хижине из грязи, чтобы внести там штраф, Моррисон, покрывшись холодным потом, неожиданно остановился и воскликнул прерывающимся голосом:
— Скажите, Гейст, ведь это не шутка?
— Шутка?
Голубые глаза Гейста стали холодными. Он пристально взглянул в расстроенное лицо Моррисона.
— Разрешите спросить, что вы хотите этим сказать? — продолжал он с холодной учтивостью.
Моррисон был смущен.
— Простите меня, Гейст! Бог послал вас в ответ на мою молитву. Но вот уже три дня я наполовину помешался от горя, и сейчас мне вдруг пришла мысль: а если его послал дьявол?
— Я не имею сношений со сверхъестественным, — любезно пояснил Гейст, снова принимаясь шагать, — Никто меня не посылал. Я просто случайно оказался тут.
— Нет, нет, — воскликнул Моррисон, — конечно, я недостоин, но моя молитва была услышана. Я это знаю… я это чувствую… Иначе, почему бы мне предложили…
Гейст наклонил голову, словно преклоняясь перед убеждением, которого он не мог разделить. Но, оставаясь верным своей собственной точке зрения, он прошептал, что ввиду такого безобразия было вполне натурально…
Позже, когда штраф был уплачен и оба мужчины находились на освобожденном от стражи бриге, Моррисон, который был не только джентльменом, но и порядочным человеком, стал говорить о возмещении, он отлично отдавал себе отчет в своей неспособности скопить самую незначительную сумму. Виною тому отчасти обстоятельства, а отчасти его характер, и было бы крайне трудно распределить ответственность между тем и другими. Моррисон и сам отказался это сделать, признавая лишь самый факт. С усталым видом он обвинял судьбу:
— Я не знаю, чем это объяснить, но я никогда не был способен копить деньги. Это своего рода проклятие: всегда появляются обязательства, по которым приходится платить…
Он опустил руку в карман, достал знаменитую, столь известную на островах книжку, фетиш его надежд, и стал лихорадочно ее перелистывать.
— А между тем… Посмотрите, — продолжал он, — тут больше пяти тысяч долларов, которые мне следует получить. Ведь это все же кое-что.
Он вдруг остановился. Гейст, все это время старавшийся казаться возможно более безразличным, издал несколько одобрительных звуков. Но Моррисон был не только порядочен. Он был также человеком чести, и в этот час испытания, среди хаоса своих чувств, перед лицом этого удивительного посланника провидения, он отрекся от иллюзии всей своей жизни: Г — Нет, нет, все это ничего не стоит. Я никогда не сумею заставить их расплатиться, никогда! Сколько лет уже я обещаю себе это сделать, но отказываюсь от своего намерения. В глубине души я в это никогда не верил. Не рассчитывайте на это, Гейст, я вас обокрал.
Бедный Моррисон положил голову на стол и остался лежать распростертым таким образом, а Гейст тихонько говорил ему что-то с безупречной вежливостью. Швед чувствовал себя таким же несчастным, как и Моррисон, переживания которого он отлично понимал. Гейст никогда не презирал никакого выражения искреннего чувства.
Но, неспособный открыто показать свою симпатию, он живо ощущал этот недостаток. Самая утонченная любезность не является лекарством против сильных волнений. Оба они должны были пережить в каюте брига несколько довольно тяжелых минут. Наконец Моррисон, мучительно старавшийся найти выход в беспросветной тьме своего отчаяния, придумал пригласить Гейста плавать с ним на его бриге и принимать участие в его коммерческих делах, покуда он не возместит одолженной суммы.
