Солнце к этому времени почти зашло, и высоко в небе сияла полная луна. Два светила смешивали золото и серебро своих лучей над лугами и лесными дебрями. Вскоре Фульк снова оказался на поляне, на которой побывал прошлой осенью. Его конь неожиданно остановился, и всадник почувствовал, как тот дрожит всем телом. Он понял, что это вызвано не усталостью. Оглядевшись, он на этот раз увидел единорога. Она стояла под кедром и смотрела на графа, призрачно сияя своей белизной в лунном свете. Длинный витой рог отчетливо выделялся на фоне звездного неба, и синие глаза смотрели на Фулька как глаза женщины, как глаза лани, как глаза ребенка.
Любопытные птицы, воспевавшие весь вечер свое счастье, замолчали и притихли. В полном безмолвии Фульк услышал бархатные звуки бившегося сердца единорога.
Он легонько шевельнул стременами, заставив коня шагнуть вперед. Его печаль неожиданно исчезла, но не потому, что Фульк проявил неверность, а, напротив, благодаря родившемуся знанию, что разлуки не существует и что смерти нет. Он был уверен в этом.
Когда единорог шевельнулся, листья деревьев внезапно посветлели, а небо потемнело. Луна спряталась за тучей. В глубине лесной чащи тревожно закричала лиса. Теперь, когда листьям вернулся зеленый цвет, девушке стало ясно, что свобода должна быть утрачена.
Девушка-единорог одним прыжком пересекла поляну и бросилась в лес. Рыжий всадник устремился за ней.
Теперь девушка-единорог спасалась от того, чего сама желала; она хотела сделать невозможным неизбежное. Бегство разрывало ее жизнь, словно ткань, надвое — между надеждой и сожалением. Эта ночь должна стать ее последней ночью в мире свободы, и она не хотела потерять ни одного мгновения этой свободы. Когда она мчалась по лесу, все вокруг нее, окрашенное в белый цвет, ярко светилось: цветы, мельчайшие звездочки во мху, даже оперение уснувших на ветвях птиц.
Перед восходом солнца единорог оказался на опушке леса. За лесом начинался небольшой луг, который тот пересек шагом, понимая, что решающий момент наступил. Вокруг поляны стеной стояли заросли дрока, покрытого, словно пеной, множеством цветов. Взошло солнце, и все вокруг запылало. Единорог остановился и обернулся. Рыжий молча смотрел на него, сидя в седле. Лучи солнца просвечивали сквозь огненные волосы. Фульк увидел, как посветлели синие глаза единорога и все его тело призрачно засветилось, словно полумесяц, который виден днем на летнем небе. Потом единорог растаял, и перед Фульком осталась только золотая волна цветущего дрока.
Рядом с ним, почти касаясь его, на лошади цвета меди сидела девушка с волосами такого же цвета. Ее гладкие волосы спадали почти до седла; глаза у нее были синими с рыжими крапинками. Она улыбалась Фульку.
Они доехали до замка графа, находившегося неподалеку, и прошли в часовню, где ожидал архиепископ; там они и обвенчались. Двенадцатилетняя невеста вернулась домой с родителями и подарками. Она была счастлива, ее вполне устраивало случившееся. Отец не испытывал особой радости, но не мог собрать столько рыцарей, чтобы позволить себе быть по-настоящему недовольным.
Таким образом, в этот день Фульк нашел в неожиданно встреченной девушке-единороге не только потерянную жену и всех женщин, которых ему еще предстояло потерять, но и ответ на все вопросы, которые никогда не задавал себе, но которые теперь переполняли его голову, словно шум моря, стиснутого берегами.
Через семь лет в день свадьбы в часовне замка состоялась торжественная благодарственная месса. В ней принимали участие архиепископ в расшитой золотом мантии, процессия священников в великолепных розовых, красных и пурпурных одеяниях и хор певцов, приехавших из Рима.
Все обитатели замка и высокопоставленные гости теснились в небольшом круглом помещении нефа, куда свет снаружи проникал через узкие высокие окна. Стоявшие вдоль стен свечи пульсировали тысячей огоньков, распространяя аромат воска.
Супруги выслушали службу, преклонив колени на звериных шкурах, с улыбкой спокойного счастья на лицах. Он был в кожаной куртке с оторочкой из лисьего меха, она — в шелках, привезенных купцами с другого конца света. Ее волосы, собранные в виде короны, венчала небольшая остроконечная шапочка, немного наклоненная вперед.
Когда месса закончилась, Фульк поднялся с колен и протянул жене руку, чтобы помочь ей встать. Она оперлась на его руку кончиками пальцев, но, встав на ноги, продолжала подниматься над полом. Отпустив руку мужа, она медленно взлетала к куполу, и помещение часовни внезапно заполнил дикий запах влажной листвы. После нескольких мгновений всеобщей растерянности стоявшие ближе к ней попытались остановить ее, схватив за край накидки, но одежда осталась у них в руках, а она продолжала подниматься все быстрее и быстрее среди криков ужаса, пока не выскользнула наружу через окно, в десять раз более узкое, чем ей было нужно.
В мертвой тишине по плитам двора замка прогрохотали копыта и быстро затихли вдали, в то время как в ближайшем лесу послышался смех лисицы. Через узкую щель окна виднелся месяц в первой четверти.
Мы не знаем, что сказал присутствовавший при событии архиепископ, но через некоторое время его избрали папой.
Случившееся, как ни странно, ничуть не удивило и не огорчило Фулька. Но он почему-то приказал посадить на месте встречи с девушкой-единорогом дрок. С этой целью он отправил посланцев в горы Оверни, Севенн и Бретани, чтобы разыскать самые крупные кусты дрока. Вереницы повозок доставили их в Анжу. Рядом с зеленым лесом появился золотой лес. В самый разгар цветения Фульк проводил долгие часы на небольшом лугу, на который, казалось, опустилось солнце. Может быть, он надеялся, что единорог вернется и снова будет пленен? Но остался ли единорог в окрестностях его замка?
Фульк, несомненно, знал, что стало с его женой; точно так же знал, что она не могла дольше оставаться рядом с ним. Наверное, его мания сажать повсюду дрок была желанием увековечить таким образом память о ней.
Чтобы доставить приятное господину, крестьяне тоже стали сажать дрок на межах своих полей, так что очень скоро графство Анжу было залито золотым цветом, сохранявшимся на протяжении многих веков.
Из-за любви к дроку Фульк I был прозван Плантагенетом[2], и это прозвище носил его потомок Генрих II, когда стал королем Англии. И для всех потомков рода Плантагенетов стало обычаем украшать свой шлем цветком дрока; когда же они отправлялись в поход весной, то прикрепляли к своей кольчуге распустившуюся ветку дрока.
* * *
Почти через тысячу лет обычным сентябрьским утром сэр Джон Грин, потомок Генриха Плантагенета по женской линии, совершал ежедневную прогулку по саду своего владения на островке Сент-Альбан, находящемся у западного побережья Ирландии. Его сопровождала одна из дочерей.
— Почему, — спросила у отца Гризельда, — девушка-единорог провела с Фульком только семь лет?
С запада на островок налетали порывы сильного ветра, сгибавшего деревья и относившего в сторону птиц. Принесенные ветром с океана тучи, насыщенные до предела дождем, роняли капли где придется, едва оказывались над сушей. Островок, находившийся всего в двух сотнях метров от побережья Ирландии, первым получал подарки от неба и бурного моря — дикую смесь ветра, солнца, дождя и волн, беспорядочно теснящихся, словно стадо овец.
— Семь лет — это не так уж мало, — промолвил сэр Джон Грин.
Он ответил совершенно машинально, но тут же, едва произнеся эти слова, удивился вопросу дочери. Он остановился и посмотрел на спутницу. Необычным было даже то, что рядом с ним находилась именно она. Как правило, во время утренней прогулки его сопровождала Элен. По рассеянности он не обратил внимания, что этим утром место Элен заняла другая дочь.
Гризельда… Фигурка в длинном плаще из зеленого драпа и круглой шапочке из белой шерсти. Щеки, блестящие от солнца и дождя, мокрые ресницы; в дерзком взгляде страстное желание все увидеть, все познать. Джон Грин почти догадался, что она сделает со своей жизнью, если только жизнь позволит ей это. Его сердце сжалось, когда он осознал, что Гризельда уже готова начать.
— Послушай, сколько тебе лет? — спросил он.
— Семнадцать! Вы разве не знаете этого?
Зеленые глаза и мягкий, слегка хрипловатый голос выдавали возмущение.
Сэр Джон Грин зашагал дальше, неопределенно пожав плечами.
— Ты же понимаешь, что в наше время.
Семнадцать лет. И она ведь не самая младшая. Значит, Элис, старшей, сейчас будет. Он не решился подсчитывать ее возраст. Порыв ветра растрепал великолепную светлую бороду сэра Джона, едва тронутую сединой. Солнечный лучик остановился на лице, потом спрыгнул на грудь.
Он глубоко вздохнул, почувствовав счастье быть живым и находиться на острове среди своих.
