Ознакомительная версия.
Я вспомнил, с каким вожделением я сам и многие из моих товарищей ожидали отпуска, который мог бы утолить жажду по паре женских светлой кожи полуботинок. Мы имели право располагать здоровыми ногами деревенских красавиц, ногами с широкими подошвами, оттопыренным большим пальцем, ногами, месившими грязь полей и глину большой дороги. Нам предоставлялись тела, для которых жестоко-твердая земля замерзшего осеннего жнивья была мягким ложем любви. Здоровые бедра, минутная любовь в темноте до наступления переклички. Я вспомнил о пожилой учительнице из какого-то этапного захолустья, о единственной в тех местах женщине, которая не спаслась бегством от войны и нападений. Это была костлявая девушка старше тридцати лет. Ее называли «проволочным заграждением». Но не было среди нас ни одного, кто бы не ухаживал за нею, потому что она на расстоянии многих километров в округе представляла единственную женщину в полуботинках и ажурных чулках.
В этой исполинской гостинице «Савой» с ее 864 комнатами, пожалуй даже во всем этом городе, теперь не спало, быть может, только двое, я и девушка надо мною. Мы могли бы великолепно быть в обществе друг друга, я, Гавриил, и маленькая смуглая девушка с ласковым лицом и большими серыми, оттененными темными ресницами глазами. Как тонки должны были быть потолки этого здания, если я мог гак ясно слышать поступь этой газели; я почти ощущал запах женского тела! Я решил удостовериться, действительно ли то были шаги именно этой девушки.
В коридоре горела темно-красная электрическая лампочка; перед дверями номеров стояли сапоги, башмаки, женские полуботинки, и все они были столь же выразительны, как человеческие лица. На седьмом этаже вообще не горело ни одной лампы, и слабый свет лился из матовых дверных стекол. Желтой, тонкой струей проникал один луч сквозь щель. Это была комната номер 800. Там должна была жить неутомимо прогуливающаяся особа. Я могу взглянуть через замочную скважину — это и есть та девушка. Она ходит взад и вперед по комнате в каком-то белом одеянии — это купальный халат, — останавливается ненадолго у стола, смотрит в какую-то книгу и сызнова начинает свое странствование.
Я стараюсь уловить черты ее лица, но вижу только легкую округлость подбородка, четвертушку профиля, когда она останавливается, пучок волос и, всякий раз как халат ее распахивается при более значительном шаге, частицу смуглого тела. Откуда-то раздался тяжелый кашель, кто-то сплюнул в ведро: послышался громкий всплеск воды. Я вернулся в свою комнату. Когда я запирал дверь, мне почудилась в коридоре какая-то тень. Я быстро распахнул дверь, так что свет из моей комнаты озарил часть коридора. Однако там никого не было.
Шаги наверху прекратились. Девушка, вероятно, уже спала. Я бросился в одежде на постель и отдернул занавеску от окна. Нежный сумрак зачинающегося дня легкою серою дымкою обволок предметы в комнате.
Неумолимое наступление утра возвестило хлопанье какой-то двери и грубый окрик мужского голоса на неизвестном языке.
Появился слуга. На нем был зеленый фартук, какие носят сапожники, засученные рукава рубашки раскрывали мускулистые руки до локтя, покрытые курчавыми черными волосами. Горничные существовали, очевидно, только на трех первых этажах. Кофе оказался лучшего качества, чем можно было бы ожидать. Но какой от этого был прок, если отсутствовали девушки в белых наколках? Это было горьким разочарованием, и я стал размышлять, нет ли возможности переселиться на третий этаж.
IV
Феб Белауг сидит за блестящим медным самоваром, ест яичницу с ветчиною и пьет чай с молоком.
— Доктор прописал мне яйца, — говорит он, вытирая салфеткою усы, и со стула подставляет мне свое лицо для поцелуя.
Физиономия его пахнет мыльным порошком и одеколоном; она гладко выбрита, мягкая и теплая. На дяде широкий купальный халат. Он, наверное, только что вышел из ванной. Газета лежит на стуле. Открывается часть его волосатой груди в виде треугольника: на дяде еще нет рубашки.
— Ты выглядишь хорошо! — констатирует он на всякий случай. — Давно ли ты уже здесь?
— Со вчерашнего дня.
— Отчего ты пришел только сегодня?
— Я был вчера тут, слышал, что у вас гости, и не хотел в этом костюме…
— Ах, не все ли равно? Совсем хороший костюм! В настоящее время люди не стыдятся. Сейчас и миллиардеры носят не лучшие костюмы! И у меня самого только три костюма! Костюм стоит целое состояние!
— Я этого не знал. Ведь я возвращаюсь из плена.
— Но там ведь тебе жилось недурно? Все говорят, что в плену живется хорошо.
— Порою бывало и плохо, дядя Феб!
— Так. А теперь ты собираешься ехать дальше?
— Да. Мне нужны деньги.
— И мне нужны деньги, — рассмеялся Феб Белауг. — Нам всем нужны деньги.
— У тебя они, по всей вероятности, имеются?
— Имеются? У меня? Откуда тебе известно, что у меня имеется? Мы вернулись как беженцы и стали соскребать свои средства. Я дал в Вене денег отцу твоему — его болезнь стоила мне хороших денег, а твоей покойной матери я воздвиг надмогильный памятник из красивого камня — уже тогда он стоил круглым счетом две тысячи.
— Отец мой умер в больнице.
— Зато мать скончалась в санатории, — с торжеством выпаливает Феб.
— Чего ты так кричишь? Не волнуйся, Феб! — заявляет Регина. Она появляется из спальни, держа в руке корсет и раскачивающиеся подвязки.
— Это Гавриил, — представляет меня Феб.
Я приложился к руке Регины. Она выразила мне свое соболезнование, пожалела о моих страданиях в плену, пожалела о войне, тяжелых временах, о своих детях и муже.
— Алексаша тут, иначе мы просили бы вас ночевать у нас, — говорит она.
Появляется Алексаша в синей пижаме. Он делает поклон и шаркает туфлями. На войне он заблаговременно попал из кавалерии в обоз. Теперь он изучает в Париже «экспорт» — по словам Феба — и проводит свой отпуск на родине, в кругу своих.
— Вы проживаете в гостинице «Савой»? — спрашивает Александр с уверенностью светского человека. — Там живет одна красивая девушка, — он подмигивает одним глазом в сторону отца. — Ее зовут Стасей, и она танцует в «Варьете» — неприступна, уверяю вас, — мне хотелось взять ее с собою в Париж (он придвигается ближе ко мне), но — «она и одна отправится туда, если захочет» — сказала она мне. — Славная девушка!
Я остался обедать. Явилась дочь Феба со своим мужем. Зять «помогал в деле». Это был здоровенный, благодушный, рыжеватый человек с воловьей шеей. Он храбро справлялся со своим супом, заботился об очистке тарелок, делая все это молча: громкие разговоры его, видимо, не интересовали.
— Я как раз думаю, — говорит тетка Регина, — твой синий костюм будет Гавриилу впору.
— А есть у меня еще синие костюмы? — вопрошает Феб.
— Да, — говорит Регина. — Я сейчас принесу его.
Я тщетно пытался отклонить этот дар. Александр хлопнул меня по плечу, зять проговорил: «Совершенно верно», а Регина принесла синий костюм.
В комнате Александра я примеряю его перед большим стенным зеркалом. Он мне впору.
Я соглашаюсь, соглашаюсь с необходимостью синего, «как нового», костюма, признаю необходимость галстуков с голубыми крапинками, неизбежность коричневого жилета и после обеда откланиваюсь с картонкою в руке. Я вернусь еще. Тихо во мне напевает свою песнь надежда на получение путевых денег.
— Вот видишь, вот я его и экипировал, — говорит Феб Регине.
V
Ее зовут Стасей. Имени ее нет на афише театра «Варьете». Она танцует на дешевых подмостках перед туземными и парижскими Александрами. В каком-то восточном танце ей приходится проделывать несколько движений. Затем она садится, скрестив ноги, пред курильницею с ладаном и ожидает конца. Видны ее тело, голубоватые тени под мышками, округлый верх смуглой груди, мягкая линия крутого бедра и верхняя часть ноги, там, где внезапно заканчивается трико.
Играла смехотворная духовая музыка; отсутствие скрипок ощущалось почти болезненно. Пелись старые забавные куплеты, раздавались затхлые шутки клоуна, показывался дрессированный осел с красными наушниками, терпеливо семенивший взад и вперед, были бледные кельнеры, от которых несло, как из пивных складов; они носились с пенящимися чрез края кружками среди темных рядов публики; отблеск желтого рефлектора косо падал из произвольно открываемых в потолке отверстий; зиявший темнотою, наподобие широко раскрытого рта, задний фон сцены отдавал чем-то кричащим; конферансье, вестник печальных клиентов, кряхтя объявлял что-то.
Я ожидаю у выхода. Опять, как бывало когда-то. Мне казалось, что я, еще мальчик, ожидаю в боковой уличке, спрятавшись в тени подворотни и совершенно сливаясь с нею, пока не раздаются быстрые молодые шаги, как будто расцветая и вырастая из мостовой и чудесно звуча на этих бесплодных булыжниках.
Ознакомительная версия.
