Больше из него ничего нельзя было вытянуть.
Сунуть же нос в его мельницу нечего было и думать.
Даже внучке Виветте путь туда был заказан…
Кто шел мимо, видел, что дверь всегда на запоре, огромные крылья всегда вертятся, старый осел щиплет траву на площадке, а большая тощая кошка греется на солнышке, сидя на подоконнике, и смотрит на всех злыми глазами.
Все это пахло тайной и вызывало много толков. Всяк по-своему разгадывал загадку деда Корниля. Однако шла молва, что на мельнице мешков с золотом больше, чем мешков с мукой.
В конце концов все открылось, и вот каким образом.
Играя танцевавшей молодежи на флейте, в один прекрасный день я приметил, что мой старший сын и Виветта полюбились друг другу. Сказать правду, я был доволен: ведь что там ни говори, а Корнилей у нас уважали, да и мне приятно было бы слышать, как щебечет у меня в доме такой милый воробушек, как Виветта. Наша парочка часто встречалась, вот я и решил, боясь, как бы чего не вышло, тут же уладить дело и пошел на мельницу шепнуть два слова деду… Ах, он старый колдун! Посмотрели бы вы, как он меня принял! Никак нельзя было его урезонить, чтоб открыл дверь. Я с грехом пополам, сквозь замочную скважину, втолковал ему, в чем дело, и все время, пока я говорил, его паршивая драная кошка шипела у меня над головой, словно черт какой.
Старик не дал мне досказать и очень невежливо посоветовал убираться подобру-поздорову восвояси; он отсылал меня, коли мне не терпится женить сына, к мукомолам поискать ему там невесту… Понимаете, кровь бросилась мне в голову от таких гадких слов, но я все же был достаточно благоразумен и сдержался. Оставив сумасшедшего старика на его мельнице, я вернулся домой и сообщил детям про свою неудачу. Бедные ягнятки не хотели верить; они, как о милости, просили разрешить им подняться вдвоем на мельницу и поговорить с дедом… У меня не хватило духу отказать, и — фюить! — вот моя парочка и улетела!
Когда они поднялись на гору, дед Корниль только что ушел. Дверь была на запоре, но старик, уходя, позабыл на дворе лестницу, и детям пришла мысль влезть в окно и одним глазком взглянуть, что творится на этой знаменитой мельнице…
Странное дело!.. В помещении для жерновов было пусто. Ни мешка, ни зернышка, ни вот столечко муки на стенах и на паутине… Не чувствовалось даже приятного теплого запаха пшеницы, которым пропитаны все мельницы… Вал был покрыт пылью, и та самая тощая кошка спала на нем.
В нижней комнате — та же мерзость запустения: убогая кровать, тряпье, ломоть хлеба на ступеньке, а в углу три-четыре дырявых мешка, из которых высыпались щебень и известь.
Так вот она, тайна деда Корниля! Так этот мусор он и таскал вечерами по дороге, чтобы спасти честь своей мельницы и втереть очки, будто он мелет муку!.. Бедная мельница! Бедный Корниль! Уже давно мукомольные заводы отняли у них последних клиентов. Крылья все еще крутились, но жернов вращался вхолостую.
Дети в слезах пришли домой и рассказали мне о том, что видели. У меня сердце разрывалось от жалости… Не теряя ни минуты, побежал я к соседям, рассказал им все в двух словах, и мы порешили тут же свезти на мельницу к Корнилю всю пшеницу, что была у нас дома… Сказано — сделано. Вся деревня пустилась в путь, и мы пришли наверх с целой вереницей ослов, навьюченных зерном,— на этот раз настоящим зерном!
Двери мельницы были распахнуты настежь… У порога на мешке с мусором сидел дед Корниль и плакал, закрыв лицо руками. Вернувшись, он заметил, что в его отсутствие кто-то залез к нему и разгадал его грустную тайну.
— Горький я, горький! — твердил он.— Теперь мне только помереть и осталось… Осрамили мельницу…
И он так рыдал, что душа разрывалась, называл свою мельницу всяческими именами, говорил с ней, как с живой.
В это мгновение ослы добрались до площадки, и мы принялись кричать громко, как в добрую для мельников пору:
— Эй, кто там на мельнице!.. Эй, дед Корниль!
И вот мешки свалены кучей перед дверью, и доброе желтое зерно сыплется на землю со всех сторон…
Дед Корниль вытаращил глаза. Он взял зерно на ладонь и все приговаривал, смеясь и плача:
— Зерно!.. Господи боже мой! Настоящее зерно!.. Дайте мне наглядеться.
Потом он обратился к нам:
— Ах, я так и знал, что дождусь вас! Мукомолы — все жулики.
Мы хотели с торжеством увести его в деревню.
— Нет, нет, детки, сперва накормлю мельницу… Подумать только! Как давно у нее маковой росинки во рту не было!
А у нас у всех в глазах стояли слезы, когда мы смотрели, как старик мечется туда-сюда, опрастывает мешки, следит за жерновом, пока мелется зерно и тонкая пшеничная пыль летит к потолку.
Надо отдать нам должное: с этого дня мы никогда не оставляли старого мельника без работы. Затем, как-то утром, дед Корниль умер, и крылья нашей последней мельницы остановились, на этот раз навсегда… Корниль умер, и никто не заместил его! Что поделаешь, сударь!.. Всему на земле приходит конец, и надо думать, что прошли времена ветряных мельниц, как прошли времена бурлаков на Роне, королевских судов и пестрых курток.
Пьеру Гренгуару, лирическому поэту.
Париж.
Ты, верно, никогда не переменишься, бедный мой Гренгуар![4]
Как! Тебе предлагают место хроникера в солидной парижской газете, и у тебя хватает духу отказаться?.. Да посмотри на себя, несчастный ты человек! Посмотри на свой рваный плащ, на стоптанные башмаки, на худое лицо, которое вопит о голоде. Вот до чего довела тебя страсть к звучной рифме! Вот что ты получил за десятилетнюю верную службу в пажах его величества Аполлона! И не стыдно тебе в конце концов?
Да иди ты в хроникеры, дурак! Иди в хроникеры! Будешь получать звонкой монетой, будешь столоваться у Бребана[5], а на премьерах сможешь щегольнуть новым пером на берете…
Нет? Не хочешь? Предпочитаешь не поступаться свободой и до конца жизни делать, что душе угодно?.. Ну, так послушай рассказ о козочке господина Сегена. Увидишь, к чему приводит желание жить на свободе.
Г-ну Сегену не везло с козами.
Все они пропадали у него одинаковым образом: в одно прекрасное утро обрывали веревку, уходили в горы, а там их съедал волк. Ни ласка хозяина, ни страх перед волком — ничто не могло их удержать. Говорят, козы были все своенравные, во что бы то ни стало хотели они на простор, на приволье.
Почтенный г-н Сеген был потрясен, он никак не мог понять нрав своих коз. Он говорил:
— Ничего не поделаешь, козы здесь скучают, ни одна у меня не уживается.
Однако он не терял надежды и, лишившись шести коз все тем же путем, купил седьмую; только на этот раз постарался взять совсем молоденькую, чтобы ей легче было привыкать.
Ах, Гренгуар, ну и красавицу же козочку купил г-н Сеген! Ну и красавицу же, с ласковыми глазами, с бородкой, как у сержанта, с черными блестящими копытцами, с полосатыми рожками и длинной белой шерстью, которая покрывала ее, как плащом! Почти такую же очаровательную, как Эсмеральдин козленок[6],— помнишь, Гренгуар? И совсем ручную, ласковую; она стояла смирно, когда ее доили, не брыкалась и не попадала ногой в подойник. Прелесть, а не козочка!..
Позади дома г-на Сегена был загон, обсаженный боярышником. Туда-то он и поселил свою новую питомицу. Он привязал ее к колышку на самом лучшем месте лужайки, позаботился, чтобы веревка была достаточно длинная, и время от времени заходил посмотреть, хорошо ли его козочке. Козочка чувствовала себя отлично и с таким аппетитом щипала траву, что г-н Сеген был в восторге.
«Наконец-то я нашел козу, которая не соскучится у меня!» — думал бедняга.
Г-н Сеген ошибался: козочка заскучала.
Раз как-то, глядя на горы, она подумала:
«Как, верно, привольно там, наверху! Как весело скакать среди вереска без проклятой привязи, которая трет шею!.. Ослу либо быку под стать пастись в загоне!.. А козам нужен простор…»
С этой минуты трава в загоне стала казаться ей невкусной. На нее напала тоска. Она отощала, убавила молока. Жалость брала смотреть на нее, когда она старалась сорваться с привязи и целыми днями, повернув голову в сторону гор, раздув ноздри, печально тянула: «Мэ-э-э!»
Г-н Сеген, правда, замечал, что с козочкой творится что-то неладное, но не догадывался, что именно. Однажды утром, когда он ее подоил, козочка повернулась к нему и сказала на своем языке:
— Послушайте, господин Сеген: я скучаю у вас, отпустите меня погулять в горы.
— Ах ты, боже мой! И она тоже! — воскликнул пораженный г-н Сеген и тут же выронил подойник; потом сел на траву около козочки.
— Что же это, Бланкетта? Ты хочешь уйти от меня?
А Бланкетта ответила:
— Да, господин Сеген.
— Травы тебе, что ли, мало?
— О нет, господин Сеген!
