Вторично призрак явился Отисам в ночь на понедельник. Едва они улеглись спать, как их поднял на ноги страшный грохот в холле. Сбежав по лестнице, они обнаружили, что тяжелые рыцарские доспехи, стоявшие у стены, обрушились на каменный пол, а в кресле с высокой спинкой сидит кентервильское привидение и, страдальчески морщась, растирает коленки. Близнецы, захватившие с собой игрушечные ружья, тут же дали по нему залп сушеным горохом с меткостью, которой можно достичь лишь путем долгих и старательных упражнений над учителем чистописания. Американский посол, со своей стороны, навел на привидение револьвер и, согласно калифорнийскому этикету, скомандовал: «Руки вверх!» Взвыв от ярости, призрак сорвался с кресла, промчался сквозь Отисов, словно туман, и, задув по пути свечу Вашингтона, оставил их в полной темноте. Достигнув верхней площадки лестницы, он остановился передохнуть и решил пустить в ход свой излюбленный прием – разразиться сатанинским смехом. Этот номер всегда ему удавался. Говорили, что от этого смеха за одну ночь поседел парик лорда Рэйкера, а три французские гувернантки, служившие у леди Кентервиль, заслышав его, одна за другой взяли расчет, не проработав и месяца. Вспомнив об этом, призрак закатился таким леденящим душу хохотом, что под старыми сводами все задрожало и загудело, но не успело ужасное эхо замолкнуть, как рядом отворилась дверь и на площадку вышла миссис Отис в голубом капоте.
– Вам, кажется, нездоровится, – сказала она. – Вот настойка доктора Добелла, советую попробовать. Это прекрасное средство от несварения желудка.
Призрак свирепо уставился на нее и тут же принял необходимые меры, чтобы обернуться большим черным псом, – этот мастерской трюк снискал ему когда-то заслуженную славу и, по мнению домашнего врача, послужил причиной хронического слабоумия дядюшки лорда Кентервиля, достопочтенного сэра Томаса Хортона. Но тут послышались шаги, и призраку не удалось осуществить свой коварный замысел. Он ограничился тем, что начал слабо фосфоресцировать, и, когда близнецы подбежали к нему, растаял в воздухе с протяжным замогильным стоном.
Вернувшись в свою комнату, призрак почувствовал себя совершенно разбитым и дал волю обуревавшему его негодованию. Вульгарность близнецов и грубый материализм миссис Отис были, конечно, возмутительны, но самым досадным показалось ему то, что он не мог больше носить доспехи. А ведь он надеялся, что даже современные американцы, увидев его в роли призрака в латах, затрепещут, если не от страха, то хотя бы из уважения к своему национальному поэту Лонгфелло, за стихами которого, полными прелести и изящества, он и сам не раз коротал время, когда семейство Кентервилей уезжало в Лондон. Кроме того, это были его собственные доспехи. В них он очень удачно выступил на Кенилвортском турнире и удостоился высокой похвалы самой королевы-девственницы. А теперь, когда он попытался снова надеть их, тяжесть нагрудной брони и стального шлема оказалась для него непосильной, он с грохотом рухнул на каменный пол, жестоко ободрал колени и расшиб костяшки пальцев правой руки.
После этого случая он совсем расхворался и несколько дней просидел в своей комнате, выбираясь из нее, только чтобы поддерживать в надлежащем виде кровавое пятно в библиотеке. Однако благодаря строгому соблюдению режима он наконец поправился и решил предпринять третью попытку нагнать страх на посла и его семейство. Для этой цели он назначил пятницу семнадцатого августа и, посвятив весь день изучению своего гардероба, выбрал в конце концов широкополую шляпу с красным пером, саван с оборочками у ворота и на запястьях и ржавый кинжал. К вечеру разыгралось ненастье, полил дождь и поднялся такой ветер, что все окна и двери старого дома скрипели и дребезжали. Такая погодка была как раз по душе призраку. Он наметил следующий план действий: сначала он осторожно проберется в комнату Вашингтона Отиса и, стоя в ногах постели, тихо пробормочет ему нечто невнятное, а потом под звуки торжественной музыки трижды вонзит себе в горло кинжал. На Вашингтона он затаил особую обиду, ибо знал, что этот молодой Отис имел дурную привычку уничтожать с помощью пятновыводителя Пинкертона знаменитое кровавое пятно в кентервильской библиотеке. Заставив наглого и безрассудного юнца самым постыдным образом дрожать от страха, он проследует в спальню посла и, возложив холодную липкую руку на лоб миссис Отис, примется нашептывать на ухо ее перепуганному супругу ужасные тайны склепа. Что касается маленькой Вирджинии, то тут призрак еще не решил окончательно, как ему поступить. Она ни разу ничем не обидела его, а к тому же была миловидной и доброй. Пожалуй, сказал он себе, хватит с нее пары глухих стонов из глубины платяного шкафа, ну а если она не проснется, он уцепится скрюченными пальцами за ее одеяло и начнет судорожно дергать его. Близнецов же призрак решил проучить как следует. Прежде всего он, конечно, сядет к ним на грудь, пусть задыхаются, мучаясь в кошмарах. Потом, пользуясь тем, что их кровати стоят рядом, недурно будет застыть между ними, приняв вид зеленого, окоченевшего мертвеца, и стоять так, пока они не оцепенеют от ужаса, а тогда можно сбросить саван и начать ползать по комнате, блестя костями и вращая одним глазом, как того требует роль Немого Даниела, или Скелета Самоубийцы. В этой роли он уже не раз имел огромный успех и считал ее не менее выигрышной, чем свой коронный номер – Мартин-маньяк, или Замаскированная Загадка.
В половине одиннадцатого он услышал, что семейство Отисов отправилось спать. Некоторое время он с раздражением прислушивался к диким взрывам смеха и визгу, долетавшим из комнаты близнецов, которые с беззаботностью школьников резвились перед тем, как лечь спать. Но вот в четверть двенадцатого все стихло, и, как только часы пробили полночь, призрак двинулся в путь. В оконные стекла била крыльями сова, на верхушке старого тиса закаркал ворон, ветер, рыдая, словно осужденная душа, блуждал по дому, а Отисы безмятежно спали, не подозревая об уготованной им участи, и ровный храп американского посла, заглушая вой ветра и шум дождя, разносился по всему замку. Искривив старческий рот в злорадной, жестокой усмешке, призрак крадучись вышел из-за обшивки стены, и луна спрятала свой лик в тучах, когда он тихонько пробирался мимо окна-фонаря, где золотом и лазурью сверкал его собственный герб и герб убитой им жены. Словно зловещая тень, скользил он все дальше и дальше, и, казалось, сама темнота с отвращением сторонится его. Один раз ему почудилось, что его кто-то окликнул, он остановился, но оказалось, что это залаяла собака на соседней ферме, и он побрел дальше, бормоча витиеватые проклятия шестнадцатого века и время от времени пронзая воздух ржавым кинжалом. Наконец он добрался до угла коридора, ведущего в спальню несчастного Вашингтона. Здесь он с минуту помедлил, и ветер взметнул его длинные седые космы и заиграл саваном, собирая зловещий наряд в причудливые, фантастические складки. Но вот пробило четверть первого, и призрак понял, что час настал. Тихонько хихикая, он завернул за угол, но в ту же секунду с испуганным, жалобным воплем отпрянул назад, закрыв побелевшее лицо длинными костлявыми руками. Прямо перед ним возвышалось чудовищное привидение, неподвижное, как статуя, и невероятное, как плод фантазии сумасшедшего. Его лысая голова блестела, черты одутловатого, круглого и бледного лица искажала гнусная, будто навеки застывшая усмешка. Глаза пылали багровым огнем, рот изрыгал пламя, а под белоснежным покровом его одеяния, как две капли воды похожего на саван самого кентервильского призрака, угадывался богатырский торс. На груди этого нового привидения висела дощечка, испещренная какими-то незнакомыми древними письменами. Вероятно, то был реестр его позорных деяний, список кошмарных пороков, жуткий перечень преступлений. В правой руке, высоко поднятой над головой, привидение сжимало кривую блестящую саблю.
До сих пор кентервильскому призраку не приходилось встречать себе подобных, и потому немудрено, что он струсил не на шутку. Метнув еще один взгляд на устрашающую фигуру, он опрометью бросился в свою комнату, путаясь в складках длинного савана. На бегу он обронил кинжал, который угодил в сапог посла и наутро был извлечен оттуда дворецким. Оказавшись наконец у себя в комнате наедине с самим собой, призрак упал на узкий соломенный тюфяк и спрятался с головой под одеяло. Однако спустя некоторое время к нему вернулось мужество, всегда отличавшее Кентервилей, и он решил, что, как только начнет светать, он отправится на переговоры со своим собратом. И когда первые лучи зари посеребрили верхушки окрестных холмов, он устремился к тому месту, где встретился с отвратительным привидением. В конце концов он пришел к мысли, что два призрака даже лучше, чем один, и что, заручившись помощью и поддержкой нового друга, он легко разделается с близнецами. Однако когда он подошел поближе, взору его представилось страшное зрелище. По-видимому, с новым призраком что-то случилось: в глазах его погас огонь, сверкающая сабля выпала из рук, а сам он в неловкой и напряженной позе привалился к стене. Кентервильский призрак кинулся к нему, дотронулся до него рукой, и тут – о ужас! – голова привидения отделилась от туловища и покатилась по полу, тело поникло, и кентервильский призрак обнаружил, что сжимает в руках кисейную занавеску, а у ног его валяются швабра, кухонный нож и выдолбленная тыква! Не в силах постичь это странное превращение, он с лихорадочной поспешностью схватил дощечку и при слабом утреннем свете прочитал следующие уничтожающие слова:
