Однако оговорка «сочиненное» относится, надо думать, не только к измененным именам и смещенным фактам семейной истории, но и к общей атмосфере книги, по которой мы можем только догадываться о глубине конфликтов, приведших маленького Ганса к разрыву с семьей. Описанного в книге времени Фаллада уже не раз касался — и в юношеском романе «Молодой Годешаль», и в «Железном Густаве», и в других романах. По сравнению с ними «У нас дома в далекие времена» кажется мягкой, лиричной. Это повесть о детстве, написанная с печальным юмором, который дается большим жизненным опытом, полная поэзии и тепла. Но поэтичность, выведя на первый план все доброе и человечное, что было в его детстве и в людях, которые его тогда окружали, не сделала повесть бесконфликтной и не исказила точного писательского зрения.
В годы фашистского господства многие немецкие писатели обращались в своих книгах к национальной истории, часто на автобиографическом материале. Так возникли «Прощание» Иоганнеса Бехера, которому автор дал подзаголовок: «Немецкой трагедии первая часть»; «Мои детство и юность», «Закат дворянства» Людвига Ренна; «Родные и знакомые» Вилли Бределя и т. д. Это не было бегством от злободневных проблем, наоборот, их книги, создававшиеся в изгнании, в условиях эмиграции были порождены стремлением найти в прошлом истоки сегодняшних трагедий и показать, что фашистская ночь не будет длиться вечно. «У нас дома в далекие времена» Ганс Фаллада писал, как мы видели, совсем в других условиях и ставил перед собой, работая над этой книгой, совсем другие цели. Но при всей характерной для нее недоговоренности в картине действительности, нарисованной Фалладой, объективно проступают закономерности исторической эпохи.
Перед нами Берлин, а потом Лейпциг начала века. Еще не ушла в прошлое эпоха грюндерства, быстрого роста немецкой буржуазии, обогащенной победой над Францией; еще длится обманчиво спокойное существование, названное потом, после первой мировой войны, «доброе, старое, мирное время». Семья Фаллады как малая капля отражает это время в себе. Отец — с молодых лет верный служитель только что созданной империи; портрет Бисмарка висит у него на стене. В его доме царит устойчивый порядок, незыблемый, полный педантизма, бережливости, пунктуального соблюдения правил, писаных и неписаных. Но стоит семье покинуть дом, как выясняется, что на берлинских улицах отец вызывает мало почтения и его служебное положение в глазах «простого народа» не имеет большой цены. Стоит маленькому Гансу поступить в респектабельную гимназию, где учатся дети более именитых и богатых родителей, чем его отец, как он становится предметом насмешек однокашников и преподавателей. Стоит маленькому Гансу сделать несколько шагов в сторону от богатой Луипольдштрассе, как он оказывается среди трущоб, где «жизнь лишена всякого порядка и законности». «Все надежное становится ненадежным»; незыблемая устойчивость миропорядка начинает походить на тонкий лед, грозящий в любую минуту проломиться и рухнуть.
Отец во всем — воплощенное правосудие, которое в вильгельмовской империи было призвано обеспечивать порядок и создавать у немецкого общества ощущение стабильности и законности. И, насколько можно заключить по книге Фаллады, отец был честен в исполнении того, что считал своим долгом. Но мальчик видит охранительную сущность этого долга, замечая, что отца интересовало не то, как человек дошел до преступления, а то, что делать с преступником. И как в домашних делах холодная логика отца все время вступала в противоречие с реальной жизнью, так и в вопросах правосудия чувствовался явный зазор между должным и сущим. Отец и сам позволяет себе выразить мнение о судопроизводстве «в кощунственной форме», и это мнение полно скепсиса: «Я опытный судья и знаю, что судебные процессы — это людоедство. Они пожирают не только деньги, счастье, покой, они способны поглотить и самих судящихся целиком, со всеми потрохами».
Отец описан Фалладой двойственно. Он человечен, умен, полон юмора и сочувствия к ближним, он хорошо чувствует музыку (любовь к которой он так и не сумел внушить своему старшему сыну), он знаток литературы (любовь к литературе сын унасле-довал от него, хотя далеко не всегда слушался его советов в выборе книг). Но в то же время он не понимает сына и отталкивает его от себя; он поддерживает все обычаи своей среды, полной сословных предрассудков и ханжества, где все строится на том, чтобы «никакая новая идея не проникла в старый привычный круг».
С большей теплотой описана Фалладой его мать, дочь полунищего тюремного пастора, после безвременной кончины которого заключенные собирали средства на памятник ему (так и не воздвигнутый из-за запрета начальства). И, особенно, бабушка с материнской стороны, гордая и прямодушная, существующая на жалкую вдовью пенсию, но не принимающая никаких подачек от богатых родственников. Чем проще и естественнее человек, чем дальше он от сословного чванства и государственных установлений, тем милее он сердцу Фаллады.
Но среди многих выведенных в повести фигур — добрых и злых, трогательных и комичных, удачливых и непутевых — нам всегда виден главный герой повествования, сам рассказчик. Он называет себя горемыкой, и описанные с юмором трагикомические — а временами и подлинно трагические — ситуации, в которых он оказывается, занимают немалое место в книге. Автор во всем винит самого себя: «У меня были все предпосылки для счастливейшего детства: самые любящие родители в мире, благонравные брат и сестры, и если я все-таки вырос сварливым, раздражительным мальчишкой с тягой к уединению, то причина была только во мне».
Но нам нетрудно увидеть, что за всеми проделками маленького Ганса стоит протест здорового, естественного чувства против мертвящей обстановки родительского дома и школы, против искусственной упорядоченности жизни, в которой никто его не понимал, не хотел и не мог понять. Эта закономерность видна и в невинных детских шалостях, и в той поистине трагической сцене, когда маленький Ганс, сам не зная почему, плюнул с верхней площадки на своего отца, поднимавшегося по лестнице, но не смог убежать, потому что голова его застряла между резных балясин. Щадя своих близких, Фаллада лишь бегло говорит, что «в вопросах воспитания родители были так же беспомощны, как и дети». Это сказано по поводу «проклятых» вопросов, мучащих подростка, вступающего во взрослую жизнь, но может быть понято и в более широком смысле. Зерно характера молодого Ганса — постоянно зреющий протест, подготавливающий мучительный, но решительный разрыв со средой, который произойдет уже за пределами книги и о котором Фаллада не хочет говорить здесь.
В предпоследней главе, которая так и названа «Горемыка», Фаллада рассказал о несчастном случае, который произошел с ним на пороге юности. Получив шестнадцати лет от роду в подарок велосипед, он, опьянев от ощущения свободы, тайком отправился кататься и на большой скорости налетел на тяжело груженный фургон, который переехал его. Долгие месяцы он провел после этого в больнице между жизнью и смертью. Но и этот случай, оставивший след на всю его жизнь, видится писателю с высоты прожитых лет частью жизни, в которой было и хорошее и плохое. Более того, чаша счастья, как ему кажется, перевешивает: «Сегодня несчастья всего только корень счастья».
Спокойный и чистый стиль этой, по выражению Б. Сучкова, «очаровательной и поэтичной книги, озаренной светом печального юмора»,[3] заметно отличается от нервного и словно насыщенного электричеством почерка Фаллады в его больших знаменитых романах. Перед нами как бы новый и в то же время прежний Фаллада, писатель, о котором Иоганнес Бехер говорил: «Все немецкое общество послужило ему моделью. Оно, подобно галерее бальзаковских героев, проходит перед нами во всех своих сплетениях и противоречиях, и из твердой почвы реальности вырастают видения… Правда, он не всегда мог избегнуть слащавости, но его тоска по идиллии, его романтическая сумеречность порождены — это ощущается между строк и за строками — невыносимой смятенностью времени и эксцессами собственной жизни. По богатству и многообразию своих персонажей он был, пожалуй, самым значительным из нынешних немецких писателей».[4]
П. Топер
У нас дома в далекие времена
Дорогая родня!
Кроме вас, прочим моим читателям на белом свете не так уж важно, придерживался ли автор этой книги скрупулезной точности. Что им, например, тетя Густхен? Гекуба…[5] Но как мне держать ответ перед вами, любимые родичи?! Если вы обнаружите, что историю, приключившуюся с тетей Густхен, я приписал тете Вике, если услышите из уст отца какой-нибудь новехонький анекдот (он же наверняка выдуманный!) и если конец моего повествования о бабушке не соответствует известным фактам семейной хроники, — как я оправдаюсь перед вами?! Неужели вы заклеймите меня архилгуном, бессовестным фальсификатором священных семейных преданий? Неужели вы при встрече на улице не поздороваетесь со мной, не будете больше отвечать на мои письма?.. Нет, не могу допустить такой мысли! Ибо если я погрешил в малом, то в великом был все-таки верен правде. Хотя я и присочинил кое-что, но всеми силами старался передать дух событий. Больше того: я даже убежден, что именно вольность в деталях помогла мне сохранить верность главному. Такими я видел родителей, такими — брата и сестер, а такими — всю родню и всех знакомых. Вы видите их по-иному? Пожалуйста, садитесь, пишите вашу книгу! Мне же дорога моя — как привет исчезнувшим навеки садам детства.
