Как и все писатели-реалисты, Пруст стремился к обобщению истинных жизненных явлений. Он хотел быть и считал себя историком общества — того, которое он знал, — и изобразителем его нравов. Не случайно в «В поисках утраченного времени» часто возникает имя герцога Сен-Симона — автора знаменитых мемуаров, в которых он дал удивительно сочную, реалистическую и смелую картину жизни придворного общества эпохи Людовика XIV, его нравов, привычек, царящих в нем мнений и пороков. Мемуары Сен-Симона рассматривались Прустом как некий прообраз собственного произведения.
Вполне объяснимы нередкие обращения матери Марселя в сложных житейских случаях, когда ей нужно нечто посоветовать сыну или оберечь его от ошибочных решений, к переписке мадам де Севинье с дочерью, являвшейся для матери рассказчика своего рода настольной книгой. Переписка мадам де Севинье — этот классический эпистолярный нравоописательный памятник французской литературы — выполняет в романе Пруста своеобразную роль опознавательного знака, подтверждающего нравоописательность и прустовского произведения.
Ссылки на письма мадам де Севинье характеризуют не только духовный облик матери рассказчика, особенности ее культуры, воспитания и нравственных привычек, но и подтверждают типичность, повторяемость, историчность жизненных ситуаций, в которых оказывается герой романа. Еще большее значение имеют в романе многочисленные упоминания бароном Шарлю произведений Бальзака. Они не столько выражают аристократические претензии барона и его светские замашки, сколько должны вызывать аналогии между произведениями «Гомера Сен-Жерменского предместья», как Белинский называл Бальзака, и романом Пруста, между «Человеческой комедией» и «В поисках утраченного времени», действие которого развертывается в основном в тех же общественных кругах, которые привлекали внимание и создателя «Человеческой комедии».
Но как велико различие между этими произведениями! Если герои Бальзака были полны интеллектуальных и нравственных сил и уходили с арены истории борясь, то аристократы Пруста — эти порождения светских гостиных и салонов, бледные и изнеженные цветы умирающей культуры, лишенные воли к действию, — растрачивают запас жизненных сил или в бесплодных светских разговорах, мертвенном и бездушном выполнении правил этикета, или в удовлетворении своих порочных наклонностей, полностью их поработивших и обрекающих на неизбежное вырождение. Если Бальзак изображал закат французской аристократии в тонах высокого элегизма, то для Пруста характерна пессимистическая ирония. Но, прибегая к ней, используя ее как способ оценки нравственного и умственного состояния богатых классов, Пруст стремился придерживаться почвы реальности, не отступая от правдивого изображения того, что он наблюдал в обществе как сын этого общества. Поэтому роман его достоверно передает процессы распада и разложения социальной среды, считавшей свое бытие прочным и незыблемым. Однако Пруст, в отличие от писателей натуралистического или декадентского толка, не рассматривает этот процесс как нечто метафизическое или фатально непостижимое. Он раскрывает социальные причины, вызывающие общественный упадок и деградацию нравственности, находя объяснение им во вполне объективных условиях жизни. Главную из этих причин он назвал в «Обретенном времени», определив ее как усиление деклассированности аристократии, имея в виду ее неостановимое растворение в буржуазной среде, вульгарной и прозаичной, лишенной с его точки зрения значительных духовных и творческих потенций.
Подобный взгляд на состояние общества углублял реализм прустовского романа. Он строил свое произведение как многоплановое аналитическое исследование жизни. Поэтому «В поисках утраченного времени» обладает несколькими художественно-изобразительными слоями и различные части романа выполняют неоднородные тематические и идейно-проблемные функции. Первые его книги — «По направлению к Свану» (1913), «Под сенью девушек в цвету» (1919) — являлись своего рода семейной хроникой и романом воспитания, в которых в весьма добротной реалистической манере, с точными социально-психологическими характеристиками действующих лиц изображался семейный круг рассказчика и становление его личности. Книга «Сторона Германтов» (1920) в целом нравоописательна, несмотря на включение в нее столь драматичного, полного большой художественной силы эпизода смерти бабушки Марселя, игравшей очень большую роль в нравственном воспитании рассказчика и принадлежавшей к числу наиболее глубоко и реалистично выписанных образов романа. Раздел романа, озаглавленный «Содом и Гоморра» (1920–1922), точно соответствует своему названию: выдержанный в тонах сатирического гротеска, он посвящен изображению библейских пороков светского общества и содержит сумрачную картину распада в нем норм морали, ведущего таких персонажей, как барон Шарлю, а впоследствии и маркиз Сен-Лу, к человеческой деградации. Следующие книги этого раздела — «Пленница» (1923) и «Беглянка» (1925), — пожалуй, самые драматичные в романе, исполненные щемящего лиризма, рассказывали о человеческом одиночестве, недостижимости человеческой близости и взаимного понимания между людьми, о невозможности и обреченности любви в иссушающей чувства пустыне жизни. И, наконец, заключительная книга всего романа — «Обретенное время» (1927), которую Пруст не успел до конца обработать, — не только завершала все сюжетные линии, сводя их в один пучок, но и досказывала историю жизни его героев. Она концентрировала в себе философию романа, разъясняющую основные принципы его художественной изобразительности, и давала авторское толкование природы времени — по сути, главного героя всего произведения. Время Пруст рассматривал и как физический и как исторический феномен.
Несмотря на то что «В поисках утраченного времени» состоит из отдельных больших книг, причем некоторые из них имеют кажущуюся сюжетную завершенность, эпопея Пруста является единым произведением, смысл которого уясняется и раскрывается до конца, лишь когда оно рассматривается и воспринимается в своей цельности. Роман построен так, что некоторые его эпизоды, возникающие в начало повествования, характеристики персонажей, отношение Марселя к ним и с ними, его воззрения на светское общество получают свою завершенность только в заключительных частях «В поисках утраченного времени».
Существенно меняется и настроение романа по мере того, как развертывается его действие и неостановимо течет поток времени, неуловимо унося в бесконечность явно незадавшуюся жизнь рассказчика. Горечь и скорбная ирония начинают окрашивать повествование. Надежда меркнет, апокалипсические картины бомбежек ночного Парижа германскими аэропланами заставляют рассказчика вспомнить о гибели в огне и грехе библейского Содома, ибо мир, в котором Марсель провел свою жизнь, столь же греховен и обречен, как и город из древнего мифа. Полные веры в будущее, почти идиллические дни юности, прошедшие в состоятельной буржуазной семье, согретые лаской и любовью родных; дни, проведенные «под сенью девушек в цвету», на свежем, омытом белопенным морем, розовом от предзакатного солнца пляже Бальбека, в светских домах, где молодой Марсель впитывал в себя сладость и пряность жизни, завершились безнадежной любовной драмой, сломившей судьбу Марселя и обрекшей его на одиночество, которому не было конца. Пессимизм романа Пруста подтверждал его реалистичность, ибо возникал он из объективных условий существования действующих лиц «В поисках утраченного времени». В их образе жизни писатель искал и находил причины и истоки разыгрывавшихся драм. Исторические особенности времени, происшедшие в нем перемены вели к закату мир, в котором жил Пруст и чьей неотъемлемой частицей он себя считал. Для Пруста неизбежность происходящего была очевидной, и он запечатлел исчерпанность исторического бытия этого мира. Но если социальную среду, общество, в котором жили и действовали герои романа, Пруст изображал как стабильную, устойчивую, замкнутую, хотя и идущую к закату систему, то жизнь сознания и человеческих чувств представала у него в ее динамичности, подвижности.
Отсутствие статики в изображении психологических состояний и переживаний героя, подвижность восприятия объективной реальности рассказчиком роднили роман Пруста с теми философскими теориями начала века, которые субъективистски перетолковывали идею релятивности сущего и превращали, как это весьма последовательно делал Бергсон, подвижность, длительность в субстанцию всех вещей, лишая ее опорных моментов, периодов количественных накоплений и качественных изменений. Подмена понятия развития, становления понятием отвлеченной длительности, которая улавливается лишь интуицией, лишала разум возможности сделать внешний мир, жизнь умопостигаемыми и превращала у Бергсона субъективные представления человека в единственный критерий истинности существующего. Однако особенности прустовского способа изображения реального мира, подчеркивание зыбкости, подвижности, текучести тех впечатлений и ощущений, которые вызывает реальность у рассказчика, не дает оснований для отожествления художественной манеры Пруста с бергсонианством. Пруст не отбрасывает рационального способа постижения мира и людей, которые существуют для него действительно как объективная данность. Живая, подвижная жизнь, в ее подлинной, вещной конкретности, богатая красками, запахами, переходами, вторжением в нее случайности, а не абстрактная длительность — вот что является объектом изображения у Пруста. Чувственная красота природы также доступна его художественному воображению, и роман изобилует ставшими хрестоматийными описаниями пейзажей и картинами, воспроизводящими материальный мир, в котором живет рассказчик (например, знаменитые описания комбрейской колокольни или кустов боярышника в «По направлению к Свану», или морского вида из окна гостиницы в Бальбеке в «Под сенью девушек в цвету», или Венеции в «Беглянке» и т. д.).
