Но главное в исповеди Ризаха не это. Он рассказывает прежде всего о своей любви, окончившейся разрывом, потому что родители Матильды, в дом которых он был приглашен воспитателем их сына, отказались выдать за него свою дочь по причине ее молодости. Других мотивов родительского решения не названо: для героя они так и остаются прекрасными людьми. Мы, правда, вправе предположить, что причиной могла быть и недостаточная к тому времени обеспеченность и не завоеванное еще Ризахом общественное положение. Однако герой, да и сам роман не позволяют себе такого предположения: произведение исповедует «эстетику сдержанности, уравновешивания крайностей, опосредования противоположностей»[4]. Сдержанность кончается лишь тогда, когда речь заходит о самой любви, о неспособности Матильды понять отступившегося от нее героя, о боли и чувствах, не иссякших за всю жизнь.
Именно Генрих оказывается слушателем этой исповеди, именно он заслужил доверие хозяина дома роз. Случилось это, очевидно, не только потому, что Генрих стал женихом Наталии, но и потому, что он духовно созрел, продвинулся вперед в своей жизни. Сам Генрих не отдает себе в этом отчета. Его развитие так непринудительно и естественно, что он не чувствует его, как «не чувствует невиновный своей невинности, не кичится же честный человек честностью». В день венчания с Наталией дружески расположенный к нему садовник (и тут естественная связь людей, несмотря на иерархию сословий) преподносит ему прекрасный, распустившийся к торжеству цветок, выращенный не без деятельного участия жениха. Сам Генрих не вспоминает об этом своем участии и как бы не замечает себя. Удивительно, что даже его внешность остается неизвестной читателю. Отмечается лишь одежда: как и другие обитатели дома роз и дома Матильды, Генрих переодевается часто — в этом знак уважения к хозяевам общих трапез. Его жизнь течет как бы сама собой, повторяя цикл естественного развития и роста.
Конечный этап эпического цикла — обретение — реализуется в достигнутой полноте. Она не только в счастливом соединении молодых героев, в сближении двух семейств и умиротворенности Ризаха и Матильды. Как ежегодно приходит пора цветения роз, так повторяются круги жизни людей. Молодая пара повторяет рисунок отцветшей жизни: и тут герой приходит в богатый дом и любовь связывает его с прекрасной и знатной девушкой. В судьбе молодых нет, однако, препятствий, разъединивших Ризаха и Матильду. Напротив, все открыто их счастью: три раза, с намеренной подробностью, фиксируется согласие на этот брак — сначала матери невесты, потом родителей Генриха, потом названого отца Наталии — Ризаха. Соответствия в сюжете несут в себе сгустки смысла: поэтическая повторяемость в романе дает ощущение стабильности — ложный изгиб выправился, логика людских судеб соответствует общей логике жизни.
Но гармонизация неполна. Ничто, кроме выдержки, мудрости, терпения, не может поправить судьбу Ризаха и Матильды. Их любовь, как отцветшая роза — спутница жизни Матильды.
С удивительной остротой Штифтер передал не только чарующую прелесть нарисованного им мира. Он передал его хрупкость, непрочность, недолговечность. Сроки жизни этого мира, как и его главный тон, точно отмечены и отмерены в заглавии: бабье лето.
И хотя ближе к концу просторы романа на какое-то время ширятся — Генрих осуществляет давнее свое желание подняться зимой на одну из горных вершин, — эти просторы, замечательно нарисованное Штифтером залитое солнцем ледяное безлюдье, — просторы природы и души героя, а не просторы жизни людей.
Штифтер создал свою Касталию (вспомним роман XX века — «Игру в бисер» Германа Гессе). Он создал ее, руководствуясь поразительно сходным с Гессе намерением: «спасти что-то благородное от гибели и показать людям нечто благообразное и высокое, чтобы они, если у них есть на то способность и воля, могли вознестись душой». Так, во всяком случае, говорится в романе о роли прекрасного в жизни людей.
Гессе поместил свою Касталию в изоляцию высокогорья, но внизу шумит море житейское, и всегда возможно повторение исторических катастроф. Роман «Бабье лето» был создан на столетие раньше. Быть может, относительная устойчивость его мира определена у Штифтера застылой, неподвижностью Австро-Венгерской монархии — вплоть до краха в 1918 году. Но главная причина не в этом.
Мягкий свет Штифтера — свет «кроткого закона», которым держится его мир. Этому закону пытаются следовать герои. «Этот закон всюду, где люди живут рядом друг с другом, — говорится в предисловии к «Пестрым камушкам», — он обнаруживает себя там, где люди действуют против людей. Он во взаимной любви супругов, в любви родителей к детям, детей к родителям, в любви братьев и сестер, друзей друг к другу, в сладостной склонности полов, в труде, который дает нам возможность жить, в деятельности на благо своего круга, для дали, для человечества и, наконец, в порядке и воплощениях, которыми общество и государство окружают себя и приводят все к завершению»[5]. В «Бабьем лете» Ризах высказывает сходные мысли. А в последнем своем произведении. «Витико», историческом романе из времен Гогенштауфенов, Штифтер повествует о том, как на старой богемской земле осуществилось однажды мудрое государственное правление и свободный союз народов.
Мечтательные представления? Но Штифтер видит и нарушения закона жизни. Его герои в романах и в новеллах с трудом преодолевают последствия того, что одному человеку не дают жить рядом с другим («Бабье лето»). Лишь с великим трудом налаживается жизнь героев в новелле «Бригитта», лишь ценой больших усилий обретают покой и счастье герои в новелле «Портфель моего прадеда». Разрушения катастрофичны и быстры, они гасят тот мягкий свет, который исходит у Штифтера от каждой вещи, каждого пейзажа и человека. В предчувствии разрушений он и создал прекрасный мир своего романа. По существу, это не пример идиллического состояния жизни (любое состояние преходяще) — это картина вполне идеальных, но и вполне возможных человеческих отношений. Кроткий закон действует тихо и оживляет души.
Н. Павлова
Отец мой был купцом. Он снимал в городе для жилья часть второго этажа довольно большого дома. В том же доме у него были лавка, контора, склады и прочее необходимое для его дела. Кроме нас, на втором этаже жила еще только одна семья, состоявшая из двух старых людей, мужа и жены, которые два раза в году у нас отобедывали, да и навещали нас, как и мы их, по праздникам или в такие дни, когда принято делать визиты или приносить поздравления. У моего отца было двое детей, я, старший, и дочь, на два года моложе меня. У каждого было в квартире по комнатке, где мы делали уроки, с самого детства регулярно нам задаваемые, и где мы спали. Мать следила за этим, позволяя нам порой играть в ее комнате.
Отец почти всегда был в лавке или конторе. В двенадцать он поднимался, и в столовой обедали. Приказчики отца ели за нашим столом с отцом и матерью, а у двух служанок и кладовщика был свой стол в людской. Нас, детей, кормили простой пищей, отец и мать ели иногда жаркое и каждый раз выпивали по стакану хорошего вина. Приказчикам тоже подавалось жаркое и по стакану того же вина. Сначала отец держал только одного конторщика и двух приказчиков, позднее — четырех.
В квартире была одна довольно большая комната. В ней стояли широкие плоские шкафы, благородно глянцевые, выкладной работы. С застекленными дверцами, с зелеными шелковыми занавесками за стеклом, они были наполнены книгами. Зеленые занавески отец завел для того, чтобы через стекло нельзя было прочесть заглавий, тисненных обычно золотом на корешках, и чтобы никто не подумал, будто он кичится своими книгами. Он любил стоять перед этими шкафами и часто, выкроив минутку после еды или в другое время, отворял дверцу какого-нибудь шкафа, смотрел на книги, вынимал ту или другую, заглядывал в нее и ставил ее снова на место. Вечерами, которые он редко проводил вне дома, разве что когда отлучался по городским делам или ходил с матерью в театр, что порой охотно делал, он часто сидел час-другой, а то и дольше за старинным резным столом, стоявшим в библиотеке на столь же старинном ковре, и читал. Мешать ему тогда нельзя было, и никто не смел проходить через библиотеку. Затем он выходил и говорил, что пора приступать к ужину, каковой и протекал без приказчиков, только в нашем с матерью обществе. За ужином он очень любил говорить с нами, детьми, и рассказывал нам всякую всячину, порой потешные истории и сказки. Книгу, которую он читал, он ставил точно на то место, откуда ее взял, и, войдя в библиотеку тотчас после его ухода, никак нельзя было заметить, что здесь кто-то сидел и читал. Отец вообще не терпел ни в какой комнате следов чьего-либо пребывания в ней, каждая убиралась так, словно это парадный покой. Зато она должна была ясно показывать свое назначение. Смешанных комнат, как он выражался, которые могли быть одновременно чем угодно — спальней, местом для игр и тому подобным — отец не выносил. Каждая вещь и каждый человек, твердил он, может быть чем-то одним, но уж этим он обязан быть целиком. Эта черта, строгая точность, запала нам в душу и заставляла нас исполнять родительские наказы, даже если мы и не понимали их. Так, например, даже нам, детям, не дозволялось входить в спальню родителей. Убирать ее было обязанностью одной старой служанки.
