— Или кто?
— Я хотел сказать: она вдова любовника или мужа?
— Понятия не имею.
— Не может быть!
— Честное слово, я у нее не спрашивал. Мне это так безразлично!
— Знаете, что о ней говорят?
— Нет, это меня мало интересует! Так что же говорят?
— Вот видите, это вас все-таки интересует! Говорят, она была замужем за человеком богатым и титулованным.
— Замужем…
— Самым настоящим образом. Брак ее был засвидетельствован господином мэром и освящен господином кюре.
— Что за глупости! Тогда она носила бы имя и титул своего мужа.
— А! Вот в том-то и дело! Здесь какая-то тайна. Когда у меня будет время, я разузнаю это и расскажу вам. Говорят, у нее нет постоянного любовника, хотя живет она очень свободно. Впрочем, вы-то ведь должны знать все это?
— Ровно ничего не знаю. Вы что, думаете, я только и делаю, что наблюдаю за женщинами и расспрашиваю их? Я не такой волокита, как вы! По-моему, жизнь так коротка… Едва хватает времени, чтобы жить и работать.
— Жить… не спорю. Вы, кажется, живете вовсю. Что же касается работы, говорят, вы не слишком себя утруждаете. А ну-ка, что это у вас здесь? Покажите-ка!
— Нет, тут ничего нет, ничего начатого.
— Да вот, например, эта головка… Это прекрасно, черт побери! Дайте же посмотреть, иначе я выругаю вас в следующей своей статье о Салоне.
— Конечно, с вас станется!
— Ну да, если вы этого заслужите; но эта голова великолепна, ею можно только глупо восхищаться. Что это будет?
— Почем я знаю!
— Хотите, я скажу вам?
— Буду очень рад.
— Сделайте из этого сивиллу. У нее может быть любая прическа, это ни к чему не обязывает.
— А верно, ведь это идея!
— И потом, вы не скомпрометируете особу, на которую она похожа.
— Разве она похожа на кого-нибудь?
— Черт побери! Вы что, шутите? Думаете, я не узнаю ее? Послушайте, мой милый, вы надо мной смеетесь, вы отрицаете все, вплоть до самых очевидных вещей. Вы возлюбленный этой женщины!
— Доказательством может служить то, что я еду в Монморанси! — холодно ответил Лоран, берясь за шляпу.
— Одно другому не мешает! — заметил Меркур.
Лоран вышел, и Меркур, спустившийся по лестнице вместе с ним, видел, как он сел в фиакр; но Лоран велел кучеру ехать в Булонский лес, где он пообедал один в маленьком кафе и откуда вернулся в сумерках пешком, погруженный в свои мечты.
Булонский лес был в то время не таким, как теперь. Он был гораздо меньше, запущеннее, беднее, таинственнее, в нем вы чувствовали себя ближе к природе и могли предаваться мечтам.
К Елисейским полям, не таким роскошным и не так густо населенным, как теперь, примыкали новые кварталы, где еще сдавались по недорогой цене домики с очень уютными садиками. Там можно было жить и работать.
В одном из этих белых, чистеньких домиков, среди цветущей сирени, за высокой живой изгородью из боярышника с выкрашенной в зеленый цвет калиткой жила Тереза. Был май. Погода стояла великолепная. Каким образом Лоран очутился в девять часов вечера у этой изгороди на пустынной незастроенной улице, где еще не было фонарей и по краям которой еще росла крапива и сорная трава, — он сам затруднился бы объяснить.
Живая изгородь была очень густая, и Лоран бесшумно ходил вдоль нее, не видя ничего, кроме листьев, озаренных золотистым светом лампы, стоявшей, как он предполагал, в саду на маленьком столике — за этим столиком Лоран имел обыкновение курить, когда проводил вечер у Терезы. Значит, в саду кто-то курил? Или там пили чай, как это иногда бывало? Но Тереза сказала Лорану, что ждет целую семью из провинции, а до него доносился только таинственный шепот двух голосов, из которых один, как ему казалось, был голосом Терезы. Другой голос говорил совсем тихо; неужели это был мужской голос?
Лоран слушал до тех пор, пока у него не зазвенело в ушах; наконец он услышал — или ему это показалось? — слова Терезы:
— Какое мне до всего этого дело? У меня теперь только одна любовь на свете, и это вы!
«Ну, теперь я совершенно спокоен, — подумал Лоран, поспешно уходя с пустынной улицы и возвращаясь на шумные Елисейские поля. — У нее есть возлюбленный! Впрочем, она совсем не обязана была сообщать мне об этом!.. Только напрасно она при всяком удобном случае намекала мне, что она никому не принадлежит и не хочет никому принадлежать. Эта женщина такая же, как и все остальные: прежде всего ей нужно лгать. Но мне-то не все ли равно? Однако же я бы никогда этому не поверил! И, конечно, хотя я в этом себе не признавался, она немного вскружила мне голову, раз я подслушивал здесь! Ведь только ревность может извинить такой подлый поступок! Но я не могу особенно раскаиваться: это спасло меня от пренеприятной истории, я чуть было не остался в дураках — начал мечтать о женщине, ничуть не более соблазнительной, чем другие, да к тому же еще и неискренней».
Лоран остановил проезжавший мимо пустой фиакр и поехал в Монморанси. Он дал себе слово провести там неделю и не появиться у Терезы раньше чем через две. Однако он пробыл за городом только два дня, а на третий, вечером, уже подходил к дверям домика Терезы, как раз в ту же минуту, что и господин Ричард Палмер.
— О, как я рад вам видеть, — сказал американец, протягивая ему руку.
Лорану пришлось тоже протянуть руку, но он не смог удержаться и спросил у господина Палмера, почему тот так рад его видеть.
Иностранец не обратил внимания на довольно дерзкий тон художника.
— Я рад, потому что мне нравится вы, — ответил он с обезоруживающей сердечностью, — а мне нравится вы, потому что я восхищаюсь вы!
— Как? Вы здесь? — удивленно спросила Тереза, обращаясь к Лорану. — А я сегодня вас и не ждала.
И Лорану показалось, что в этих простых словах прозвучал необычный холодок.
— Ах, вы легко бы примирились с моим отсутствием, — ответил он тихо, — и я боюсь, что нарушаю вашу очаровательную встречу.
— Это тем более жестоко с вашей стороны, — возразила она все тем же игривым тоном, — что вы, кажется, сами хотели оставить нас вдвоем.
— Вы на это рассчитывали, раз не отменили сегодняшней встречи! Так мне уйти?
— Нет, оставайтесь. Придется как-нибудь перенести ваше присутствие.
Американец, поклонившись Терезе, достал свой бумажник и вынул оттуда письмо, которое ему поручили ей передать. Тереза с невозмутимым видом пробежала его глазами, не сказав ни слова.
— Если хотите ответить, — сказал Палмер, — то у меня есть оказия в Гавану.
— Спасибо, — сказала Тереза, выдвигая ящик маленького столика, стоящего возле нее, — я не собираюсь отвечать.
Лоран, следивший за всеми ее движениями, увидел, что она положила это письмо вместе с несколькими другими, из которых одно бросилось ему в глаза — он узнал форму конверта и надпись. Это было письмо, посланное им Терезе два дня тому назад. Не знаю почему, ему было неприятно видеть это письмо рядом с тем, которое только что передал Терезе Палмер.
«Она дает мне отставку, — подумал он, — вместе со всеми своими неудачливыми воздыхателями. Но ведь я не имею права на такую честь. Я никогда не говорил ей о любви».
Тереза завела речь о портрете Палмера. Лоран упрямился, следя за каждым взглядом и каждой интонацией своих собеседников; ему все казалось, что они тайно боятся, как бы он не уступил; но они настаивали так искренне, что он успокоился и устыдился своих подозрений. Если Терезу что-то и связывало с этим иностранцем, то ведь она была свободна, жила одна, ни перед кем не имела обязательств и всегда презирала людскую молву. Зачем ей был такой предлог, как этот портрет? Разве не могла она и без того часто и подолгу принимать у себя предмет своей любви или прихоти?
Как только Лоран успокоился, он перестал стесняться.
— Так вы американка? — с любопытством спросил он Терезу, время от времени переводившую на английский язык те реплики, которые Палмер не вполне понимал.
— Я? — ответила Тереза. — Разве я не говорила вам, что имею честь быть вашей соотечественницей?
— Но вы так хорошо говорите по-английски!
— Откуда вам знать, хорошо ли я говорю, раз вы сами не знаете по-английски. Но я понимаю, в чем дело, потому что мне известно: вы любопытны. Вы хотите спросить, знакома ли я с Диком Палмером со вчерашнего дня или уже с давних пор. Ну, так спросите у него.
Палмер не стал ждать вопроса, который Лоран вряд ли решился бы ему задать. Он ответил, что уже не в первый раз во Франции и что он встречал Терезу у ее родственников, когда она была еще совсем девочкой. У каких родственников — не объяснил. Тереза часто говорила, что она не знала ни отца, ни матери.
Прошлое мадемуазель Жак было непроницаемой тайной как для светских людей, с которых она писала портреты, так и для немногочисленных художников, бывавших у нее в доме. Никто не знал, откуда, когда и с кем приехала она в Париж. О ней заговорили всего два или три года тому назад: написанный ею портрет был замечен людьми со вкусом и даже признан работой подлинного мастера. Так из бедной художницы, известной лишь среди ее немногочисленной клиентуры и ведущей скромную жизнь, она вдруг превратилась в мастера с первоклассной репутацией; она перестала стесняться в средствах, но не изменила ни своим скромным вкусам, ни своей любви к независимости, ни шутливой строгости своих манер. Она никогда не рисовалась и, говоря о себе, лишь выражала свои взгляды и чувства с большой искренностью и смелостью. Когда же ей задавали вопросы о ее жизни, она умела уклоняться от них, пропускать их мимо ушей, и это избавляло ее от необходимости отвечать. Если собеседник считал возможным настаивать, то обычно после нескольких неопределенных фраз она говорила:
